– Я уважаю ваши философские воззрения, – мрачно проговорил Виктор, – однако сомневаюсь, что на этой жалкой пылинке найдется плотина, способная удержать волну ненависти, которая вот-вот обрушится на Францию.
– Дорогой мой Виктор, если ваша кружка наполовину пуста, постарайтесь убедить себя в том, что она наполовину полная. Кстати, гарсон, еще пива для всех!
Жозеф тем временем, притворяясь, что внимательно слушает, наблюдал за Фюльбером Ботье, который с заговорщицким видом склонился к Раулю Перо и что-то с ним обсуждал. Жозефу непременно нужно было выяснить что, но он сидел на другом конце стола, и подслушать не предвиделось возможности. Тогда молодой человек поднялся и сделал пару шагов якобы для того, чтобы взять графин с водой. Вид он при этом имел самый невинный, но изо всех сил напрягал слух, и сквозь женскую болтовню ему удалось разобрать обрывки шепота двух букинистов:
– …Чудовищно!.. видение меня преследует… ну почему, почему именно в моем ящике?.. где голова?
– …бросили в Сену или… Вальми вызовет меня на допрос…
– …А буланжистка?..
Жозеф покосился на шурина. «Случилось что-то серьезное, если месье Перо упомянул инспектора Вальми. И руку даю на отсечение, Виктор в курсе дела!»
Когда ромовая баба была съедена, а кюммель[76], поднесенный хозяевами заведения, выпит, Жозефа забросали подарками, но его мысли были заняты другим. Случайно обретенные фрагменты мозаики, которая непременно должна была сложиться в большую страшную тайну, не давали ему покоя, и он лишь рассеянно поблагодарил матушку, почти не обратив внимания на то, что она подарила. Развернул желто-синий галстук, провел пальцем по щетинкам одежной щетки, направил лупу на лицо мадам Баллю, у которой глаза тотчас превратились в автомобильные фары. Бросив взгляд на фотографии детей, пробормотал: «Миленько», – а подпись на обороте даже не прочитал. Подавленной Эфросинье осталось лишь мысленно помянуть свой тяжкий крест, чей груз становится все невыносимее.
Наконец Жозеф вышел из задумчивости, и в этот момент Фюльбер Ботье протянул ему офицерский кремневый пистолет:
– С днем рождения, мой мальчик! Это коллекционный экземпляр, сделан в тысяча восемьсот пятом году. Я купил его у Тирольца.
– У тирольца? А он спел вам йодль?
– Ты с ним знаком, это мой сосед по набережной Жорж Муазан, тот, что носит тирольскую шляпу с перьями. Нет-нет, дамы, не беспокойтесь, этим оружием никого нельзя убить, оно декоративное.
Произнеся слово «убить», Фюльбер сделался белым как полотно. Эфросинья, перед глазами которой возник труп подруги, сжала зубы, покачнулась и схватила Виктора за руку. Рауль Перо немедленно налил обоим по второй рюмке кюммеля.
– Не налегайте на горячительные напитки, или упомянутая драма Жюля Мари разыграется прямо здесь, – предупредил Кэндзи. – Жозеф, мы с Джиной хотим преподнести вам эти две книги, чтобы вы совершенствовали свой английский.
Жозеф посмотрел на переплеты: «The Big Bow Mystery» Израэла Зангвилла и «Murder Considered as One of the Fine Arts»[77] Томаса де Квинси. Слова «mystery» и «murder» снова всколыхнули в нем подозрения относительно троицы заговорщиков. «Вот дела! Эти конспираторы меня за дурака держат, что ли? Тут явно что-то кроется… Ну ничего, я их выведу на чистую воду!»
Когда вся компания во главе с именинником покинула пивной ресторан и пришло время расставаться у церкви Сен-Жермен-де-Пре, Эфросинья упросила сына заночевать у нее в доме.
– Тревожно мне как-то, – пожаловалась она. – Я словно будильник проглотила, и он у меня внутри тикает.
– Ну, мы столько всего слопали и выпили, что это может оказаться не просто будильник, а часовая бомба! – хмыкнул Жозеф.
– Нет, котеночек, дело не в пирушке. Неспокойно мне что-то, боюсь оставаться одна сегодня ночью.
Жозеф сдался, и Виктор с Таша проводили семейство Пиньо до улицы Висконти, а потом отвели Айрис на улицу Сены. С Мелией было заранее условлено, что детей она приведет домой следующим утром.
– А ты не боишься оставаться одна? – спросил Виктор сестру на прощание.
– О нет! – засмеялась Айрис. – Впервые за долгое время у меня есть шанс насладиться тишиной, и я им воспользуюсь!
Виктор обнял ее и внезапно понял, что за последние месяцы они отдалились друг от друга. И пожалел об этом отчуждении.
Жозеф, едва войдя в дом, собрался уединиться в своей бывшей комнате, но, заметив растерянность и уныние на лице Эфросиньи, подошел к ней и неловко пробормотал:
– Знаешь, матушка, я тебя очень люблю.
Эфросинья открыла рот, но не смогла произнести ни слова – у нее перехватило дыхание. А в следующий миг она разрыдалась и упала на грудь сына. Он отвел ее на кухню, усадил на стул и, как в прежние времена, поставил завариваться чай.
– А здесь ничего не изменилось… Ну полно, матушка, хватит реветь, я от этого совсем перестаю соображать. И вообще рядом с тобой я всегда чувствую себя не умнее ребенка.
– Не говори глупости, котеночек… Спасибо, что остался… просто я… мне… Нет, никак не соберусь с духом, это выше моих сил! – Она высморкалась, повздыхала и все-таки решилась: – Я должна тебе все рассказать, иначе у меня сердце лопнет, мне это дело покоя не дает, прям места себе не нахожу, в общем, подруга моя Филомена взяла и сыграла в ящик, то бишь не в ящик, а прямо в котел с конфитюром она сыграла, бедолага, и если бы не перепутанные книжки, никогда бы я того ужаса не увидела, а я увидела и теперь, если книжка та, которая не та, найдется, не ровен час за решеткой окажусь! – выпалила Эфросинья и, обессиленная, схватилась за голову.
– Матушка, погоди, я ничего не понял, – нахмурился Жозеф. – Ну-ка сделай глубокий вдох, выдох, а теперь давай все с самого начала, по порядку и с подробностями.
Эфросинье с охами и вздохами удалось наконец связно изложить историю Филомены Лакарель, и после этого настало время Жозефа хвататься за голову. На него нахлынули чувства смятения и гнева. Смятения – от того, что его мать оказалась замешанной в деле об убийстве. Гнева – от того, что ему соизволили сообщить об этом только сейчас.
– Я для нее частенько рецепты переписывала, для Филомены, – продолжала Эфросинья, – и собирала ей пустые банки и горшочки под варенье. Ты не волнуйся, котеночек, из-за «Трактата о конфитюрах» – месье Виктор уже поставил его на место у вас в лавке. И что бы я без него, без месье Виктора, делала?
– Он должен был мне сразу все рассказать! – сердито воскликнул Жозеф.
– Ну, он ведь вообще не слишком разговорчивый…
– Неразговорчивый?! Темнила он, вот кто! Слушай, матушка, иди спать, уже поздно… А та, вторая книжка, которую тебе Филомена по ошибке отдала, она где?
– Уф… дай-ка припомнить…
– А как она хоть выглядит?
– Ну, точно так же, как ваш «Трактат о конфитюрах», – в таком же переплете, под мрамор, знаешь, красно-голубом, иначе я сразу поняла бы, что мне не то подсунули…
– Ладно-ладно, успокойся и постарайся заснуть, я буду в соседней комнате.
У себя в спальне Жозеф свалил подарки в кучу на кровать и присел на краешек. Чувствовал он себя неуютно. Взгляд упал на две английские книги. «Mystery, murder… А меня, значит, отстранили от дела. Я, значит, Человек-невидимка… Ну уж я им подложу жирную свинью, этим трем мушкетерам! Проще всего будет облапошить Перо – он не устоит перед моей неслыханной щедростью и быстро капитулирует. Я знаю, чем его задобрить: у меня есть кое-что для его букинистического прилавка, вроде бы эти „кирпичи“ должны быть в каретном сарае…»
Жозеф на цыпочках, чтобы не потревожить мать, пробрался в свое хранилище. Обозрел огромные стопки журналов и газет, копившихся десятилетиями. На верхней полке этажерки нашлось то, что он искал: четыре тома в бежевых картонных переплетах с названием «Хроники Жана Фруассара»[78].
«Переплет под мрамор, красно-голубой, матушка сказала… Эх, если бы у меня среди этого хлама нашлась марморированная бумага, я бы обернул в нее „Хроники“… Главное – сбить Перо с толку и повести разговор так, чтобы заставить его проболтаться».
Жозеф перебрал гравюры на дереве, литографии, географические карты, лубочные картинки. Из марморированной бумаги нашел только коричневую и зеленую и уже собирался отказаться от дальнейших поисков ввиду неподъемности задачи, когда ему в голову пришла мысль заглянуть в сундучок с военными реликвиями.
– Ух ты черт!
Там, под перевязью, побитой молью, лежала тоненькая книжица в переплете, оклеенном марморированной красно-голубой бумагой. Из книжицы выпал обрывок красной бечевки. Пролистав страницы, Жозеф сделал вывод, что это две рукописи, принадлежащие перу двух разных людей. Первая часть была написана на велени, текст – на латыни и французском. Во второй, на тряпичной бумаге, не хватало листка – его вырвали. Дневники? Слово за словом Жозеф принялся разбирать замысловатый почерк:
