— Кончай выдрючиваться, Джоб. Ты же унижаешь себя, — пытался было поначалу протестовать Шон.
— Но ведь клиенты ожидают именно этого, — урезонивал его Джоб. — Старина, ведь мы продаем им иллюзию. Они приезжают сюда изображать крутых парней и строить из себя Эрнестов Хемингуэев. А если они узнают, что у меня ученая степень по истории и политологии, то это их отпугнет. — И Шон, хоть и с неохотой, вынужден был смириться.
Когда они бывали вдвоем — как сейчас, — Джоб переходил в образ, который называл «хомо сапиенс», и становился умным, проницательным, образованным человеком, которым на самом деле и являлся. В своих разговорах они легко переходили с синдебеле на английский, поскольку свободно владели родными языками друг друга, и им обоим было с этими языками так же комфортно, как и в обществе друг друга.
— Слушай, Шон, да не переживай ты так из-за этой концессии. Во-первых, ничего еще не случилось, а если и случится, то мы что-нибудь придумаем.
— Может, прямо сейчас и придумаешь? Свежая мысль сейчас бы ой как не повредила.
— Ну, например, мы могли бы попробовать получить другую концессию — скажем, в тех местах, где все еще заправляет моя семья. Где-нибудь в Матетси или даже на реке Гвай — это вообще мои родные места.
— Ничего не выйдет, — покачал головой Шон. — После нынешнего фиаско на мне навеки поставлено клеймо.
— А мы подадим прошение от моего имени, — предложил Джоб и злорадно усмехнулся. — Тогда я смогу назначить тебя одним из директоров, и ты сможешь называть меня бвана.
Они рассмеялись, настроение Шона немного улучшилось, и когда он наконец ушел от костра и в темноте пошел обратно в лагерь, он впервые за последние несколько дней почувствовал прилив оптимизма. Только Джобу удавалось так ободрять его.
Когда он подошел к палатке, под деревьями мелькнула чья-то бледная тень, и он резко остановился. Потом до его слуха донеслось позвякивание серебряного колье, и он понял, что девочка, должно быть, специально дожидается его.
— Мы можем переговорить? — негромко спросила Клодия.
— Валяйте, — разрешил он. И почему его всегда так раздражает это типично американское «переговорить» вместо нормального «поговорить»?
— Прошу заранее простить меня, если я не очень хорошо справлюсь, — начала она. Он промолчал. — Я хотела извиниться.
— В таком случае вы извиняетесь не перед тем, кем нужно. У меня по-прежнему две ноги.
Она вздрогнула, и голос ее задрожал.
— Неужели вы настолько безжалостны, а? — Она высоко подняла голову. — Впрочем, вы, наверное, правы, иного я и не заслуживаю. Я и в самом деле была идиоткой. Мне казалось, что я все знаю, но, как выяснилось, знаю я очень мало, и по своему неведению я причинила людям много горя. Я понимаю, что извинениями горю не поможешь, но, поверьте, мне действительно страшно жаль, что так вышло.
— Просто мы с вами выходцы из совершенно разных миров и у нас нет абсолютно ничего общего: ни мыслей, ни чувств. Нам нечего и надеяться когда-нибудь понять друг друга и уж тем более подружиться. Тем не менее я понимаю, чего вам стоило признать свою вину.
— Значит, перемирие, да? — спросила она.
— Ладно, перемирие. — Он протянул руку, и она пожала ее. Кожа ее была нежной, как розовый лепесток, ладонь продолговатая и прохладная, но рукопожатие оказалось не по-женски крепким.
— Спокойной ночи, — сказала она, отпустила наконец его руку и направилась к своей палатке.
Он следил за тем, как она идет к себе. Луна лишь два дня назад пошла на убыль, и белое платье Клодии выглядело в лунном свете, как полупрозрачный клуб тумана. В нем явственно просматривалось великолепное тело, длинные, стройные ноги и изящные руки.
Наблюдая за ней, он вдруг почувствовал, что восхищается ее присутствием духа и что она в первый раз со дня их знакомства по-настоящему нравится ему.
* * *
Шон, как всегда, спал тревожным сном охотника и солдата. Природные звуки буша ничуть его не беспокоили — даже вопли стаи гиен, кружащих вокруг хорошо укрепленного навеса для добычи, где хранились львиные шкуры.
Однако стоило лучику света коснуться брезента его палатки, он мгновенно проснулся и тут же потянулся за фонарем и ружьем, прислоненным к изголовью его койки.
— Кто там? — негромко спросил он.
— Это я, Джоб.
Шон бросил взгляд на свой «ролекс». Светящиеся стрелки показывали три часа ночи.
— Ну, входи. В чем дело?
— В лагерь вернулся один из следопытов, которых мы оставили у реки. Он бегом пробежал двадцать миль.
Шон вдруг почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, и тут же сел.
— Ну и?.. — нетерпеливо спросил он.
— Вчера вечером на закате Тукутела наконец покинул Национальный парк и пересек реку.
— Это точно?
— Абсолютно. Они хорошо его рассмотрели. Это Тукутела-Сердитый, и на нем нет никакого ошейника.
— Где Матату? — Шон резко встал и потянулся за штанами. В этот момент от входа послышалось:
— Я готов, бвана. — В палатку просунулась голова маленького ндоробо.
— Отлично. Выходим через двадцать минут. С собой берем только вещмешки и фляги. Вместо Шадраха пойдет Пумула. Я хочу, чтобы мы вышли на след Тукутелы еще до того, как его станет видно.
Голый по пояс Шон отправился к палатке Рикардо и, остановившись у входа, услышал равномерное похрапывание.
— Капо! — Храп тут же прекратился. — Ты не спишь? Я тут тебе слоника присмотрел. Так что давай-ка вытряхивайся из мешка. Тукутела перешел реку. Выходим через двадцать минут.
— Ч-черт побери! — Было ясно, что Рикардо еще окончательно не проснулся. Он, спотыкаясь, шарил по палатке. — Где, будь они прокляты, мои штаны? Эй, Шон, разбуди Клодию, ладно?
В палатке Клодии уже горел свет. Должно быть, громкий разговор ее разбудил.
— Вы проснулись? — спросил Шон, подойдя к входу ее палатки. Клапан распахнулся, и через мгновение она уже стояла перед ним, освещаемая горящим за ее спиной фонарем. Ночная рубашка, ворот и манжеты которой были отделаны кружевом, доходила ей почти до щиколоток, но полотно было таким тонким, что сквозь него явственно проглядывало ее обнаженное тело.
— Я услышала, как вы будите папу, — сказала она. — Я вас не задержу. Пешком пойдем? Как, по-вашему, что мне лучше надеть: ботинки или мокасины?
Он был уверен, что она нарочно устроила это представление, и почувствовал какую-то ханжескую злобную радость, совершенно чуждую его натуре.
— Сегодня вам придется топать куда дальше и быстрее, чем когда-либо в жизни, — резко ответил Шон.
«Выдрючивается, как шлюха, — подумал он, совершенно игнорируя тот факт, что по жизни более всего был падок на шлюх, — и как раз тогда, когда я только начал испытывать к ней уважение». — Его так и подмывало сказать какую-нибудь грубость. Он сдержался, стараясь не обращать внимания на крутые изгибы ее бедер, изящные, словно фарфоровая ваза, вышедшая из рук мастера эпохи Тан. Он хотел было даже отвернуться, чтобы продемонстрировать полное свое безразличие и вступающее с ним в полное противоречие неодобрение, но когда она снова скрылась за упавшим на место клапаном, все еще продолжал стоять на прежнем месте.
