от пола до свода решетка, закрытая тяжелым зеленым занавесом, словно опускные ворота в укрепленном замке, отделяет церковь от рядов, отведенных монахиням. Строгие резные кресла из дерева, отполированные временем, тянутся с двух сторон от решетки. В глубине, ближе к середине, стоят три кресла для настоятельницы и двух ее помощниц.
Сюда на службу приходят сестры с закрытыми покрывалами лицами, в длинных черных одеяниях с широкой белой полосой, напоминающей крест без перекладины, какой изображают на погребальном саване. Сидя на скамье для послушниц, я сквозь заграждение видела, как они кланяются настоятельнице и алтарю, опускаются на колени, простираются ниц, а затем рассаживаются по местам и начинают молиться. При подношении даров занавес частично приоткрывается и позволяет увидеть пастора, отправляющего мессу у алтаря, напротив хоров. Монашеское рвение передавалось и мне, а вместе с ним крепло мое решение порвать с миром, в который я еще могла вернуться. В атмосфере, пропитанной запахом ладана и всеобщим воодушевлением, в мареве свечей, отбрасывавших бледные лучи на лица молящихся, душа моя обретала крылья и устремлялась к небесам. Свод часовни наполнялся золотом и лазурью, мне казалось, я вижу, как в небесной дали с края светящегося облака ангелы с улыбкой взирают на меня и знаками зовут к себе, и я уже не замечала ни выкрашенных дешевой краской стен, ни уродливой люстры, ни жалких картин в черных деревянных рамах.
Приближалось время пострига. Все были со мною вежливы и предупредительны, все старались подбодрить и поддержать загадочно-ласковыми обещаниями несказанного блаженства, которые расточают в монастырях перед юными послушницами, готовыми принести себя в жертву и посвятить Господу всю оставшуюся жизнь. Я не нуждалась в этой поддержке, твердым шагом я шла к алтарю. Вынужденная, как я думала, отказаться от Вас, я не жалела в этом мире ни о чем, кроме нежной любви моих родителей, и моя решимость была непоколебима.
Испытательный срок подошел к концу, наступил торжественный день. Тихий монастырь оживился, возбуждение прорывалось сквозь общую сдержанность и строгие правила дисциплины. Монахини сновали взад и вперед по коридорам, порой забывая о неслышной поступи, рекомендованной уставом, так как постриг – это большое событие. Новая овечка присоединяется к стаду, овчарня приходит в волнение. Мирское платье, которое в последний раз надевает послушница, вызывает общее любопытство, веселье и изумление. Все боязливо восхищаются атласом, кружевами, жемчугом и украшениями, коим назначено исполнять роль сатанинских соблазнов. В таком виде меня вывели на клирос. Настоятельница и ее помощницы заняли положенные места, монахини, склонив головы, уже молились, сидя на своих высоких стульях. Я произнесла слова обета, который навсегда отделял меня от людей, и, как того требовал обряд, оттолкнула в сторону бархатную подушечку, на которую время от времени преклоняла колени, а затем сорвала с себя ожерелье и браслеты в знак отказа от всяческих украшений, роскоши и тщеславия. Я отреклась от женского кокетства и сделала это безо всякого труда, ибо не имела права нравиться Вам и быть красивой для Вас.
Затем происходит самая мрачная и самая страшная сцена этой религиозной драмы: момент, когда новой сестре обрезают волосы, отныне ненужные и напоминающие о мирской суетности. Это похоже на подготовку приговоренного к смертной казни. Только здесь жертва невинна или по меньшей мере очищена покаянием. Хотя я искренне, от всего сердца, жертвовала всем, что связывало меня с людьми, мертвенная бледность покрыла мое лицо, когда стальные ножницы зазвенели в моих длинных волосах, которые поддерживала монахиня. Золотые локоны густыми клочьями слетали на плиты ризницы, куда меня проводили, и я не отрываясь смотрела, как они дождем падают с моей головы. Я была ошеломлена, тайный ужас объял мою душу.
Я нервно вздрагивала от прикосновений холодного металла к шее, словно это были не ножницы, а топор. Зубы мои стучали, я силилась произнести молитву, но слова не шли с языка. Ледяная, предсмертная испарина покрыла мои виски. Взгляд затуманился, мне показалось, что лампа, зажженная у алтаря Богоматери, потускнела. Ноги мои подкосились, и, протянув руки вперед, как бы ища опоры в пустоте, я упала, успев только прошептать: «Умираю».
Мне дали понюхать соли, и когда я пришла в себя, то поразилась дневному свету – будто призрак, восставший из могилы. Сестры, привыкшие к подобным обморокам, услужливо и невозмутимо поддерживали меня.
«Успокойтесь, – сочувственно произнесла самая молодая из них. – Ваши мучения позади, обратитесь к Деве Марии, и все будет хорошо. Со мной было точно так же, когда я принимала обет. Это последний удар лукавого».
Две сестры облачили меня в черное платье ордена и повесили на грудь белую епитрахиль, затем мы вернулись на клирос, и на мою остриженную голову набросили покрывало – символический саван, который делал меня мертвой для всего мирского и видимой только для Бога. Согласно поверью, если попросить Божьей милости из-под складок савана, то она будет дарована. И когда покрывало спрятало меня от посторонних глаз, я обратилась к Господу с просьбой, чтобы Он даровал мне возможность открыть Вам мою любовь после смерти, если, конечно, в таком желании нет греха. К моей внезапной и тайной радости, мне показалось, что молитва услышана, и я почувствовала огромное облегчение, ибо только в этом состояла боль моей души – нож, вонзенный в сердце, который истязал меня денно и нощно, словно грубая власяница, спрятанная под одеждой. Я отказалась от Вас, но душа не желала смириться с тем, что ей придется вечно хранить свою тайну.
Рассказывать ли Вам о моем пребывании в монастыре? Там дни текут за днями, похожие друг на друга как капли воды. Для каждого часа есть своя молитва, свой обряд, свое послушание; жизнь размеренным шагом движется к вечности, и каждый счастлив тем, что приближается к заветной цели. И, однако, за покоем нередко таятся многие печали, многие слабости и тревоги. Мысли, несмотря на молитвы и медитации, теряются в мечтах. Душу охватывает тоска по миру. Ты сожалеешь о свободе, семье, природе; грезишь о широких просторах, залитых солнечным светом, о цветущих лугах, о лесистых холмах, о голубоватых дымках, поднимающихся вечером над полями, о дороге с экипажами и реке с лодками, о жизни, движении, веселом шуме, о бесконечном разнообразии и обновлении вещей. Хочется ходить, бегать, летать. Ты завидуешь птицам, у которых есть крылья, тебе тесно и душно, точно в гробнице, и ты мысленно преодолеваешь высокие монастырские стены и возвращаешься к любимым местам, к детству и юности, оживающим с волшебной ясностью и подробностями. Ты строишь бессмысленные планы, забывая о том, что неумолимая дверь закрыта навеки. Даже самые
