Я много разговаривал со стариками из Горинхеринга и много разговаривал с детьми. Мне впервые представился случай познакомиться поближе с гетенскими детьми, потому что в Эргенранге все дети обычно находились в частных либо общественных очагах и школах. От четверти до трети всей взрослой части популяции городов заняты в сферах воспитания и обучения детей. Здесь же клан занимался сам своей молодежью. Ответственность была возложена на всех и ни на кого конкретно. Поэтому дети шумной толпой носились по затянутым туманом холмам и пляжам. Когда же мне удавалось кого-нибудь из них удержать на одном месте достаточно долго, чтобы иметь возможность с ним поговорить, оказывалось, что это существа робкие, гордые и одновременно очень доверчивые.
Родительские инстинкты на Гетене проявляются очень по-разному, так же, как и всюду. Здесь не существует никаких правил. Я никогда не видел, чтобы взрослый кархидец ударил ребенка. Только один раз я видел, чтоб кто-то говорил с ребенком сердито. Их нежность по отношению к детям показалась мне глубокой, рациональной и почти совершенно лишенной собственнического инстинкта. И только этим последним обстоятельством нежность эта отличалась от того, что у нас зовется «материнским» инстинктом. Я подозреваю, что различение инстинкта материнского и инстинкта отцовского необоснованно и что инстинкт родительский, выражающийся постоянной готовностью к охране и помощи, не является чертой, непосредственно связанной с полом.
В начале месяца хаканна мы в Горинхеринге из шороха и треска радиопомех выловили Дворцовый Бюллетень, который сообщил нам, что король Аргавен ожидает наследника. Нет, не еще одного сына от кеммеринга, каковых имел уже семеро, а сына собственного лона. Король забеременел.
Мне это показалось забавным, и жителям Горинхеринга — тоже. Но по другой причине. Они говорили, что король слишком стар, чтобы рожать детей, и очень веселились, высказывая разнообразные, но совершенно неприличные соображения. Старшее поколение получило повод для веселья на много дней. Они смеялись над королем, но, несмотря на это, очень мало им интересовались. «Кархид — это домены», — сказал когда-то Эстравен, и так же, как многое другое из того, что он мне говорил, слова эти вставали передо мною по мере того, как мне приходилось сталкиваться с чем-то новым. Эта мнимая нация, объединенная уже множеством минувших столетий, представляла собой конгломерат доменов, городов, деревушек, «псевдофеодальных хозяйственных племенных единиц», пестроту энергичных, компетентных и склочных индивидуальностей, весьма незначительно и поверхностно подчиненных воздействию власти. Я подумал, что вряд ли что-нибудь в состоянии объединить Кархид как народ. Широкое распространение средств массовой информации, которое, как это обычно считается, практически неотвратимо ведет к формированию национализма, этой цели своей так и не достигло. Экумен не может обращаться к этим людям как к обществу, как к определенной, обладающей способностью к мобилизации целости. Скорее она должна обращаться к их очень сильному, хотя и не вполне развитому чувству гуманизма, чувству человеческой общности. Мысль об этом очень меня взволновала. Конечно, я был неправ, но все же мне удалось узнать о гетенцах нечто такое, что в дальнейшем оказалось мне весьма полезным.
Поскольку я не собирался целый год провести в Старом Кархиде, мне следовало возвращаться на Западную Равнину, пока перевалы Каргава были еще проходимы. Даже здесь, на побережье, уже давно дважды выпадал небольшой снег, в последнем месяце лета. Довольно неохотно я двинулся опять на запад и прибыл в Эргенранг в начале месяца гор, первого осеннего месяца. Аргавен жил теперь уединенно в своей летней резиденции, находящейся в Варревере, и на время своего отсутствия назначил регентом Пеммера Харджа рем ир Тайба. Уже через несколько часов по возвращении я начал замечать свои ошибки в анализе кархидской действительности. Тайб в полной мере использовал все возможности за период своего недолгого правления. Я почувствовал вокруг себя атмосферу отчужденности и даже — надвигающейся опасности.
Аргавен был ненормален. Болезненная неполноценность его рассудка влияла на настроение его столицы, король питался и поддерживал свои силы страхом. Все доброе, что было сделано за времена его правления, было делом рук его министров и кворремы. Правда, все-таки много зла он не причинил. Судорожная борьба с терзающими его кошмарами и призраками не приносила королевству особого вреда. Совсем иное дело его кузен Тайб, безумие которого имело свою логику. Тайб знал, когда и как следует действовать. Он только не знал, когда следует остановиться.
Тайб часто выступал по радио. Эстравен, когда был у власти, никогда этого не делал. Это было не в кархидском стиле; Осуществление, реализация власти здесь отнюдь не было публичным представлением, оно было тайным и косвенным. Тайб же тем временем самозабвенно токовал, как глухарь на заре. Слушая его голос по радио, я вспоминал длиннозубую ухмылку и лицо, скрытое маской густой сети мелких морщин. Речи его были длинными и высокопарными, в них было полно восхвалений Кархида, оскорблений в адрес Оргорейна, обвинений «нелояльных фракций», рассуждений о «нерушимости границ королевства», лекций по вопросам истории, этики и экономики, и все это в невероятно напыщенном стиле, со множеством громких фраз, в которых истерически звучали оскорбления и восхваления. Он разглагольствовал о чести страны и любви к Отчизне, но очень мало говорил о шифгретторе, личном достоинстве или престиже. Неужели Кархид так сильно уронил свой престиж в инциденте с долиной Синот, что теперь об этом было лучше не вспоминать? Видимо, нет, потому что он часто касался вопроса о долине Синот. Я решил, что он намеренно избегает касаться темы шифгреттора, потому что стремится разжечь стихийные эмоции низших слоев. Он пытался всколыхнуть нечто, из чего бы возникла идея шифгреттора, из чего бы она усовершенствовалась и сублимировалась. Он хотел вызвать у своих слушателей страх и гнев. Он совершенно не упоминал в своих речах о гордости, о любви, хотя и беспрестанно употреблял эти слова. В его устах они означали всего лишь самонадеянность и ненависть. Он распространялся на тему истины, потому что, как он выразился, «пытался обнаружить ее под маской цивилизации».
Это вневременная, вездесущая, внешне верная метафора — о маске, лаке, краске, внешнем лоске или о чем там еще, что скрывает благороднейшую действительность. Она в состоянии одним-единственным усилием своим, единым махом скрыть десяток фальсификаций и подлогов. Одним из наиболее опасных искажений истины является мысль о том, что цивилизация — искусственное творение, а, следовательно, противоречащее природе, ненатуральное, что ее противоположностью является примитивизм… Разумеется, не существует ни маски, ни лака, а есть процесс роста. Примитивизм же и цивилизация — разные стадии одного и того же процесса. Если цивилизация имеет противоположность, то эта противоположность — война. Из этих двух явлений можно выбрать или одно, или другое — и никогда оба одновременно. Слушая его нудные, злобно агрессивные тирады, я чувствовал, что с помощью запугивания и убеждения Тайб пытается заставить свой народ изменить выбор, который этот народ уже сделал, прежде чем началась история, — выбор между войной и цивилизацией.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
