Касс рассказывал, а я кивал головой, все еще не понимая, куда ведет эта история. Из-за седеющей бороды, очков и лихо надвинутой на глаза шляпы вид у Касса был чуть ли не артистичный, и если бы не старая коричневая куртка и ампутированная нога, благодаря которым нетрудно было догадаться об истинном положении вещей, его можно было бы принять за стареющего джазиста. Касс увлеченно рассказывал свою историю, а во рту у него то и дело показывались редкие желтые зубы, торчавшие из десен, словно крохотные колышки забора.
Касс решительно настроился рассказать мне свою историю до самого конца. Я же, пытаясь хоть как-то согреться, потер руки и, сдаваясь, произнес: «Давайте, Касс, рассказывайте». В церкви было настолько холодно, что при каждом слове изо рта у меня валил пар.
— Так вот, мистер Митч, такое вот случилось: я в этом доме пару раз чуть не умер. Однажды вернулся я ночью: вхожу в комнату, а меня пистолетом по башке как огреют, и раскроили мне череп. А почему, я так и не понял. Они, значит, оставили меня там подыхать, всего в крови, да еще спустили мне штаны и вывернули карманы.
Касс наклонился ко мне, приподнял шляпу, и я увидел на голове его шрам — дюйма три в длину.
— Видали? — Он снова натянул шляпу. — В той жизни ты всякую ночь иль напьешься, иль тащишься, иль еще что-нибудь, только бы не думать о том, что идти-то тебе, в общем, некуда. Чем только я не зарабатывал, чем только не промышлял. Выносил мусор в барах. Побирался. И конечно, воровал. Как начнется какая-нибудь хоккейная или бейсбольная игра, проберешься туда и стянешь у них оранжевый флажок. Приведешь себя немного в порядок и машешь этой штукой водителям: «Ставьте машину прямо тут». А потом с ихними деньгами бежишь назад к себе в жилье и тащишься в свое удовольствие.
Я покачал головой. Если представить себе все хоккейные матчи и бейсбольные игры, на которых я перебывал, то скорее всего я тоже одарил Касса не одной купюрой.
— Я был бездомным годков этак пять, — сказал Касс. — Пять годков. То тут поспишь, то там, в этих ихних заброшенных домах для бедных. А как-то зимою, ночью, в дождь, я, дурак разэтакий, чуть до смерти не замерз на автобусной остановке — идти-то было некуда. А голодный-то был и худющий — живот прямо к спине прилипал.
Было у меня двое штанов, и те и другие на мне. Бали три рубашки, и все три на мне. Было у меня серое пальтецо, так я им то укрывался, то под голову ложил, — как только его не пользовал. И еще были у меня такие спортивные ботинки. А в них дыр-то! Так я, бывало, ноги обсыплю питьевой содой, — чтоб не воняли.
— А где же вы брали питьевую соду?
— Да вы что?! Мы ж все курили крэк. А с чем ты его делаешь? У всех была питьевая сода!
Я отвел взгляд, чувствуя себя полным невеждой.
— А потом я услышал про этого, из Нью-Йорка, Ковингтона. Разъезжает, мол, по всему району в старом лимо. Сам из церкви. Вот мы и прозвали его Рэбби Рэб.
— Рэбби что?
— Рэб.
Касс наклонился ко мне и подмигнул так, точно его рассказ был всего лишь прелюдией.
— Рэб приезжал каждый день в ентой своей машине с едой — откроет, бывало, багажник, разложит еду на капоте. Овощи. Молоко. Соки. Мясо. Все, которые голодные, могли взять и поесть. Только он свою машину поставит, глядь, уж очередь — человек этак сорок, а то и пятьдесят. И ничегошеньки он у нас не просит. А если что и скажет, так это в самом конце: «Помните, Иисус вас любит». Когда ты бездомный, тебе эти разговоры не очень-то по нутру: поговорить-то про Иисуса можно, но потом тебе опять идти в ентот пустой разрушенный дом — понятно? А потом пастору стали давать еду боготворительные конторы, и он стал раздавать ее на поле возле своего дома. Мы с ребятами соорудили там возле него гриль — еду согревать. Люди приходили с других кварталов, кто с миской, кто с ложкой, — у кого, конечно, она есть. А были и такие, что приходили с полиэтиленовыми пакетами, запихивали туда еду, а потом прямо руками ее и ели. А пастор прямо на дворе возле дома возьмет да и проведет малую службу. Сказать Богу спасибо.
— Погодите. Во дворе? Возле дома?
— А я что говорю? Нам этот парень, правду скажу, понравился. Завидим его издалека и кричим: «Рэбби Рэб идет. Прячь, ребята, выпивку! Прячь „дурь“!» А он нас просил помочь ему разгрузить машину — индейку там, хлеб, соки всякие, — и нам за это немного платил. Так мы с одним парнем приноровились: одну пачку — церкви, две — себе. Кинем свое в кусты, а потом попозже придем и заберем. А пастор однажды подошел ко мне и говорит: «Касс, тебе еды хватает? Бери, сколько тебе нужно». Видно, знал он про мои делишки. Ну и стыдно мне стало.
— Как-то раз сижу у себя, тащусь и вдруг слышу, как пастор зовет меня. А мне неловко выходить к нему. Глаза у меня навыкате, огромные, как блюдца. Он меня и спрашивает, не могу ли я завтра прийти и подстричь у его дома траву. Я говорю: «Сделаю, чего там». Он дает мне десять долларов и говорит: «Ну, до завтра». Он ушел, а у меня одно на уме: сбегать накупить еще «дури». Но не хотелось мне эти деньги пустить на такое дело. Тогда я бегом в магазинчик напротив и накупил крекеров, мясных обрезков и еще чего-то, — только бы не потратить его деньги на «дурь». А ночью парень, что со мной соседствовал, пока я спал, стащил трубы из-под раковины. Украл их для какого-то копа, чтоб тот их продал. Парень-то сбежал, а вода как польется! Я просыпаюсь, а вокруг потоп, меня водой прямо-таки смывает. Всей моей одежде каюк. И тогда я иду прямо к дому пастора и говорю ему: «Прошу прощения, но работать для вас не смогу. Я весь с головы до ног промокший». И еще говорю ему: «Ну и зол я на этого парня». А он мне: «Касс, не переживай. С другими и не такое случается». А потом посылает меня в церковь и говорит: «Поднимись наверх, там лежат мешки с одеждой, — выбери себе что хочешь». И я иду и беру себе одежду. Митч, только Бог знает, сколько лет не видал я чистого нижнего белья. А тут еще и чистые носки. И рубашка. Иду снова к нему домой, а он выходит ко мне и говорит: «Где же ты теперь, Касс, будешь жить?» А я ему: «Не знаю. Мое жилище все водой залито». Тогда он идет в дом поговорить с женой, а потом возвращается и спрашивает: «Почему бы тебе не остаться тут с нами?» У меня просто челюсть отвисла. Ну да, я немного поработал для него. Но я ведь крал у него еду. А он впускает меня в свой дом! Я молчу, а он говорит мне: «Хочешь немного подумать?» А я ему: «О чем тут думать? Я же бездомный».
— Генри мне ничего этого не рассказывал, — изумленно проговорил я.
— Поэтому я вам это и рассказываю, — отозвался Касс. — В ту ночь я у них и поселился. И жил там почти год. Год. Спал у них на кушетке в главной комнате. Вся семья его наверху. У них тогда были маленькие дети. И вот я говорю себе: этот человек меня вовсе не знает, не знает он, на что я способный. А все ж доверяет. — Касс покачал головой и отвернулся. — Эта доброта мою жизнь и спасла.
Мы помолчали минуту-другую, ежась от холода. Теперь я знал о старосте прихода «Я страж брату своему» такое, о чем в жизни бы не догадался.
Но я так и не понял одного: для чего он мне все это рассказал?
— Я же вижу, как вы следите за пастором, — сказал Касс. — Ходите сюда, ходите и небось думаете: нет, пасторы такими не бывают. Но я-то точно знаю, что Бог только из-за него и дал мне еще один шанс. Вот умру я, встретит меня Иисус, и услышит, и скажет мне: «Я знаю тебя». И то же самое Господь скажет пастору Ковингтону.
— Но ведь Генри сделал в жизни столько всего дурного, — не унимался я.
— Знаю, — сказал Касс. — И я тоже. Но меня нельзя сравнивать с другими. Бог будет меня сравниваться мной. Может, все, что у тебя в жизни есть, — это сделать что-нибудь хорошее. И может, то плохое, что ты сделал, не такое уж плохое. Но может, потому, что Бог сделал тебя так, что ты все время можешь делать что-нибудь хорошее, когда ты делаешь плохое, то… вроде как Его подводишь. И может, люди — ну навроде нас — только и знают, как делать плохое, потому что рядом с ними только плохое и есть. А когда они все-таки делают что-то хорошее, Бог радуется.
И Касс прикусил губу своими чудом уцелевшими зубами. Тут я наконец понял, для чего он мне рассказал всю эту историю.
История-то была не о нем.
— А вы действительно называли Генри «Рэб»? — спросил я.
— А что такого?
— Да так, ничего, — ответил я.
Есть ли на свете хоть что-нибудь, чего нельзя добиться прощением?
ВидураО ПРОЩЕНИИ
До Рождества оставалось всего несколько недель. Я вышел из машины и зашагал к дому Рэба, от холода пряча руки в карманы. За пару недель до этого Рэбу поставили электрокардиостимулятор, и, хотя он выдержал эту процедуру с честью, оглядываясь назад, я думаю, что это была у него уже последняя «наладка». Здоровье вытекало из него тонкой струйкой, словно воздух из проколотого воздушного шара. Он дожил до своего девяностолетия и на дне рождения шутил со своими детьми: «До девяноста лет я был всему глава, а теперь можете делать что хотите».
