Таня пела, глядя не на гитариста, а на Григорьева. Она и днем следила за тем, как он прислуживает Нине. Следила издалека, украдкой, но он всё равно это замечал и понимал с тоской нечаянной вины: Таня его любит. Не нужно было и сверхчутья, чтоб догадаться: всё явно было написано у нее на добродушном, некрасивом личике. Она ни на что не претендовала, даже сочувствовала его любви к Нине. Только и позволяла себе – петь вместе с ним вечерами, словно это сближало их…
Расходились от костров по своим палаткам часа в два ночи, проваливались в мгновенный черный сон. А в шесть утра из динамика во всю мощь раздавался сигнал побудки: нечеловеческий, душераздирающий визг певицы – «ХаллиГа-алли-и!» – и оглушительная музыка. Вылезали из палаток, сонные. Брели к дощатым уборным, к умывальникам. А над лагерем, над утренним, подернутым белёсой дымкой Волховом уже звучал голос Визбора:
Ищи меня сегодня среди больших дорог,За океаном, за большой водою,За синим перекрестком двенадцати ветров,За самой ненаглядною зарею…
Всё лето они не говорили с Ниной о свадьбе. Молчаливо подразумевалось, что главное уже решено, а точный срок определится как бы сам собою. Но в сентябре, едва начались занятия на третьем курсе, он потребовал ответа: «Когда?!»
Нина посмотрела испуганно, без улыбки. Он всё понимал: Нина его не любит. Но ведь она не любит и никого другого. А он для нее – неизбежность, и это тоже завоевание. Полюби он другую девушку, он, может быть, завоевал бы ее иначе. А с Ниной вышло вот так.
Он настаивал:
– Когда?!
Она тихо сказала:
– Надо же хоть третий курс закончить…
– Значит, будущей весной? Или летом?
Она чуть улыбнулась, чуть пожала плечами. Во взгляде ее светилась непривычная покорность. Он понял: ее согласие не означает, что она ему хоть в чем-то поможет. Она выйдет за него, но осуществить всё, что для этого требуется, должен он сам.
В ближайшую субботу он привел ее домой, познакомить с родителями. Получилось – неудачней не придумаешь: мать, как назло, ушла куда-то, а отец сидел выпивший и, – чего Григорьев никак не ожидал, – почти не обратил на Нину внимания. Пришел сын с какой-то девушкой – ну и ладно. Отцу хотелось поговорить о заводских делах:
– Помнишь такого-то? – спрашивал он. – В инструментальный цех взяли, замначальником. А такого-то – помнишь? В отдел главного механика ушел, давно туда царапался, с бумажками-то легче!
Отец был доволен тем, что ввели пятидневку:
– Как хорошо отдыхать два дня! – (То-то ты клюкнул! – думал Григорьев, стыдясь перед Ниной и страдая.) – Вот реформа и началась. Пятидневка – первая ласточка. Может, еще и доживу, успею до пенсии поработать по-человечески!..
Григорьев проводил Нину. А когда вернулся, отец смотрел по телевизору какой-то фильм. Надо было с ним поговорить. Именно с ним. Главное – отец. Мать согласится на всё.
– Папа!
– Чего? – неохотно отозвался отец, не отрываясь от экрана.
Момент явно был неподходящим, но Григорьев чувствовал, что больше не выдержит:
– Папа, мы с Ниной решили пожениться!
Отец медленно повернулся и с изумлением посмотрел на него. Потом опять отвернулся к телевизору.
И тут стало страшно. До головокружения, до холода в груди и в руках. Даже объясняться с Ниной не было так страшно. Он знал, что запрет отца его не остановит, всё равно он поступит по-своему. Но неужели отец его не поймет?.. Сейчас только почувствовал, как дорога ему близость с отцом, как невыносимо станет жить, если она разрушится. Пусть даже это будет жизнь с Ниной.
Отец не спеша потянулся и выключил телевизор. Насупился. Посмотрел на него спокойно и недобро. Спросил:
– Тебе сколько лет?
– Мы поженимся в будущем году, когда сдадим зимнюю сессию. Мне тогда исполнится двадцать.
– А ей сколько?
– Ей уже двадцать один, – он хотел подчеркнуть возраст Нины, пусть отец не считает их такими уж детьми. Но тут же спохватился: отцу может не понравиться, что Нина старше. И добавил: – Ей только что исполнилось, в августе.
– В августе, – спокойно сказал отец. – Значит, на полтора года старше. Ну что ж, это хорошо. Может, хоть немного будет поумней тебя, балбеса.
– Я не балбес!
Отец был уже совсем трезв. Смотрел непонятно: лицо, вроде, было сердитое, но в глазах проскакивали веселые искорки. Может быть, впервые Григорьев заметил, как похожи они с отцом. Только у отца уже морщины, залысины, и кожа на лице покрасневшая, словно чуть воспаленная.
– Что ж ты не предупредил, что это – невеста? Я бы хоть посмотрел на нее внимательней… Хотя и так видно, что красивая. На кого-то похожа. На киноартистку какую-то, что ли?
Он ничего не ответил отцу. Нина не похожа ни на каких артисток!
– Красивая, красивая, – сказал отец. – Как всё равно… кукла подарочная.
Отец задумался о чем-то. Не глядя больше на Григорьева, покачал головой, отзываясь своим мыслям. И вдруг – повернулся и опять включил телевизор.
– Папа!
Отец оглянулся с недоумением:
– Что, сынок?
– Ты сам понимаешь – что!
– Не-ет, не понимаю.
– Хоть что-то ты можешь мне сказать?!
– А что тут говорить? – отец пожал плечами. – Не я же собрался жениться, ты. Ну и женись!
Он догадался: отец ведет себя так же, как Нина, – не будет против, но и не поможет. Значит, он один должен всего добиться.
Чего – «всего»? Едва он задумался над этим смутным «всем», как сразу начались неприятные открытия. Во-первых, совершенно неясно, где они с Ниной будут жить. Привести ее в свою квартиру, где две смежные комнатки разделены даже не стеной, а тонкой перегородкой с застекленной дверью, – немыслимо. Поселиться в одной комнате с ее родителями – тем более немыслимо. Значит, надо где-то доставать деньги и что-то снимать.
До сих пор он не нуждался в деньгах. Учился хорошо, всегда получал стипендию, а стипендия на их факультете – за будущую вредность и секретность работы – была на десятку выше обычной, целых сорок пять рублей. Из них рублей двадцать – двадцать пять он отдавал матери «на хозяйство» (так говорил отец, когда приносил свою получку), а остального ему вполне хватало на кино, сигареты и прочие мелочи. Конечно, жил он главным образом за счет родителей, его и кормили, и одевали. Но, когда они с Ниной поженятся, он должен будет зарабатывать на их собственное хозяйство самостоятельно. Иначе нельзя!
Кстати, об одежде. Никогда он не был ни «стильным», как говорили раньше, ни «модерновым», как стали говорить теперь, в середине шестидесятых. Всегда носил что подешевле да попроще. Вот и сейчас на нем клетчатая шестирублевая рубашка, брюки за пятнадцать рублей, пиджак за двадцать пять и девятирублевые туфли. Ему самому другого и не надо. Но, когда он станет мужем Нины, ходить рядом с ней по-простецки будет невозможно. Значит, опять нужны деньги. Причем, если стоимость мужской одежды он себе как-то представлял, цена всяких женских вещей, которые придется же покупать для Нины, виделась чем-то расплывчатым и астрономически далеким, как Туманность Андромеды… Но прежде всего, важнее всего – жилье!
Он не сердился на отца, он понимал, что отец прав. Вот – испытание для его любви. В старых наивных фильмах любовь рождала поток творчества у композиторов, прилив отваги у борцов за свободу. А ему, чтобы соединиться с Ниной, придется зарабатывать деньги. Тут уж ни наивности, ни красоты. И труд, который ему предстоит, вряд ли будет творческим. Пусть так! Он собирался в тугой комок нервов и мышц. Он докажет Нине, докажет отцу, что у него хватит сил!
В ту пору его почти не смущало, что, уже проводя рядом с Ниной все дни и вечера, уже готовясь стать ее мужем, он всё не мог пробиться в тайну ее мыслей, увидеть то, что видела она обращенным в себя взглядом лучистых голубых глаз, приветливо-безразличных ко всему окружающему. Лишь иногда студил сердце тревожный холодок от мысли, что он не приносит ей того будущего, которого она достойна, что, даже выходя за него замуж, она ждет этого будущего как бы не с ним вместе, а сквозь него.
Он мечтал о том, как всё изменится со свадьбой. Когда Нина станет принадлежать ему, тогда, действительно, солнце засветит по-другому!..
Но оказалось, что и свадьба ничего не изменила… Если б накануне ему предсказали это, он бы не поверил. Ведь самые лучшие дни были – накануне.
В феврале 1967-го, чтобы подать заявление во Дворец бракосочетаний, он выстоял в очереди на морозе несколько часов. Другие кандидаты в супруги стояли парами, женихи и невесты отпускали друг друга погреться. А он – только тогда, когда вплотную приблизился к заветной двери на улице Петра Лаврова, замерзший, скрюченный, проковылял в телефонную будку и позвонил Нине: «Скоро войдем, приезжай!»
И завертелось: подготовка, покупки, суета, беготня. Даже Нина была захвачена вихрем приготовлений, возбуждена и весела. Шутила, охотно целовалась с ним. А когда его руки становились уж слишком дерзкими, останавливала со смехом: «Не торопись!» И в голосе ее, казалось, звучало обещание.
