– В сей же час посылать! Выкликай, народ, кого в послы?
– Шабанова, Дмитрия Романовича!
– Гостя Фрола Зуева!
– Староста Бобров, Аннсим Ильич, нехай едет!
– Отца Евтихия!
– Не можно мне, чада мои, без благословения владыки в такое дело встревать, – сказал протопоп, подходя к краю помоста, – а владыка Исаакий, сами ведаете, в отъезде. Мыслю я, что выбор ваш он одобрит, тако же как и я одобряю, однако от лица Церкви первое слово ему надлежит сказать, а не мне. Других выбирайте, братие, да не токмо от старшины, а и молодших людей не обходите: дело это всенародное!
– Истина! Гончара Фому давай!
– Ивашку Клеща!
– Федьку однорукого!
*Гость – крупный купец.
– Окстись ты! Куды, я такой красивый, да еще с ведмедем пойду? Других кричи!
– Андрюху Бохина!
– Матвея Никитина!
Вскоре состав посольства определился, и выборным было наказано отправиться в Карачои на следующий же день.
– Да чтоб с худыми вестями не ворочались! – напутствовали их. – Хоть землю у ног Василев Пантелеича лбами своими протрите, а чтоб его согласие было!
Глава 15
В середине декабря в Карачев приехал, с небольшим отрядом воинов и слуг, муж Елены Пантелеймоновны, княжич Василий Александрович Пронский. Сухощавый и подвижной блондин, с гладко выбритым подбородком, оп выглядел моложе своих тридцати двух лет, а по характеру был весельчак и балагур. С его приездом патриархальная тишина карачевского дворца сменилась шумным оживлением, которому, впрочем, не суждено было долго длиться: княжич приехал за женой и через несколько дней должен был выехать, вместе с нею, обратно в Пронск.
За первым же ужином, к которому, но случаю приезда такого гостя, были званы карачевские бояре и кое-кто из дворян, – Василий Пантелеймонович, опечаленный предстоящей разлукой с сестрой, постарался отсрочить ее отъезд.
– Куда тебе спешить? – говорил он зятю. – Делов у тебя важных в Пронске нету, ну и погости здесь подоле! А то потянешь Елену в эдакую даль по самым лютым морозам.
– И рад бы я, братец, да нельзя: родитель мой человек строгий и не только княжество, а и нас, сынов своих, держит в страхе Божьем. Коли наказал он мне к Рождеству Христову быть назад в Пронск, стало быть, надобно ехать. А мороз русскому человеку не страшен.
– Опричь мороза, вам и Рязань угрожает. Лучше бы Елене здесь переждать, поколе минет у вас опасность войны.
– Э, тезка! Та опасность, кажись, николи не минет, – так что же, нам с женою до старости порознь жить?
– А как у вас ныне с Рязанью?
– Живем как братья родные, как Кайн и Авель, – усмехнулся княжич. – Рязанский князь Коротопол никак того забыть не может, что Пронск прежде рязанским уделом был. Спит и во сне видит, как бы это снова на него лапу наложить. В минувшем году уже собрал он против нас большую рать, да не вышло: припугнул его князь московский, Ива Данилович, – он, вестимо, нашу сторону держит, потому что сильная Рязань ему никак не с руки. Мы же, пока да дело, времени не теряли и Пронск, который и прежде был зело крепок, еще гораздо укрепили. Потому Елене и можно туда смело ворочаться: зубы на нас Коротопол по-прежнему вострит, только ежели теперь сунется, – беспременно их под нашими стенами оставит. Еще, гляди, как бы мы его самого, из Рязани не выгнали!
– Не боишься, Аленушка, ехать к таким забиякам? – шутливо спросил Василий.
– Чего же, братец, бояться? Война и здесь может случиться.
– С кем она тут будет? Глеб Святославич воюет со своими подданными, ему не до нас. Иные же соседи у нас смирные.
– А в уделах у тебя все спокойно? – спросил княжич.
– Все, слава Богу, хотя и есть люди, коим весьма хотелось дядьев моих взбунтовать, – сказал Василий Пантелеймонович, покосившись на боярина Шестака. – Княжение свое не войнами крепить хочу, а миром и правдой, которая у меня будет одна для всех, и для больших, и для малых. К слову, боярин, – обратился он к Шестаку, – ведомо ли тебе, что намедни прикащику твоему, Федьке Никитину, приказал я дать пятьдесят плетей за разбой?
– То мне ведомо от моих людей, – ответил Шестак. – Только зря тебе его оговорили, княже, и напрасно ты тем наговорам веру дал. Коли не спешил бы ты рушить старые обычаи и предоставил то дело мне, я бы в нем лучше разобрался.
– Разбирать там было нечего, поелику твой холоп сам повинную принес. А вот про какие порушенные мной обычаи ты говоришь, я что-то в толк не возьму.
– Говорю я про то, что на Руси спокон веку суд над холопом вершит его господин. А ты тот обычай порушил и сам моего холопа судил и казнил.
– Стало быть, князь, по-твоему, не может в своем государстве судить и казнить разбойника, ежели он чей-то холоп?! Не слыхал, я что-то о таком обычае!
– За своих холопов перед князем я ответчик, но я же и судья, – не унимался Шестак.
– Сдается мне, князь Василей, что не разумеешь ты своего боярина, – вмешался в разговор княжич Пронский, – дело тут ясное: в обиде он на тебя за то, что ты велел дать плетей прикащику, а не ему самому, понеже он за холопов своих ответчик!
Шестак привскочил на лавке, но за столом раздался дружный взрыв хохота, и дело обернулось шуткой.
– Коли так, не серчай, боярин, – сквозь смех промолвил Василий. – Я тебя обидеть не хотел. То лишь по моему незнанию обычая вышло.
– Это все шутки, князь, – пробурчал Шестак, – а человека ты ни за что высечь велел.
– Повинную он принес при всей твоей челяди, – переставая смеяться, жестко ответил Василий, – а коли мыслишь ты все же, что вины на нем нет, стало быть, он на себя чужую вину принял. Я в то дело въедаться не стал, а ежели ты имеешь к тому охоту, дознайся от него правды, и я тогда истинному виновнику втрое плетей велю дать!
– То не беда, что вздул ты Фому за Еремину вину, – засмеялся Пронский. – Чай, Фоме оно на пользу пойдет, а Ереме на острастку. Скажи-ка лучше, братец, где ты добыл такую важную турью голову, что вон там на стене висит? Что-то я в прошлый приезд ее не видел.
– Этого тура мы вместе с Никитой взяли в минувшем месяце, надалече от Карачева. И тогда же вон того секача: видишь, голова над дверью?
– Видать, знатный был секачина. Но турьих рогов таких я отродясь не видывал!
Разговор за столом перешел на охотничьи воспоминания и более не возвращался к острым темам. Но когда гости разошлись и члены княжеской семьи остались одни, Василий Александрович, бывший человеком неглупым и очень наблюдательным, сказал шурину:
– Сдается мне, братец, что с боярами тебе будет немало мороки, ежели ты и впрямь общую правду для всего народа установить мыслишь. То им не на руку. Покуда ты с Шестаком препирался, я другим на рожи поглядывал и вижу, не жалуют они тебя.
– То мне ведомо, – ответил Василий. – По их разумению, князь для того и поставлен, чтобы масло им в кашу лить. А поелику знают, что я того делать не стану, – рады бы меня в ложке воды утопить. Только руки коротки.
– Все же ты опасайся их. Есть оружие, коего ни тебе, ни мне честь наша не дозволят пустить в дело, ну, а им оно как раз по руке: имя ему подлость. Оно и в слабых руках сильно, и тем оружием бояре не одного князя свалили.
– Упустили они свой час, – усмехнулся Василий. – Измены либо воровства какого ждал я от них, как встану на княжение. И ведаю, затевали они что-то, да, видать, не получилось у них. А теперь не скоро дождутся случая.
– Может, и так. Но все же на твоем месте я бы зорко поглядывал. Берегись бед, пока их нет!
Несмотря на то, что Василии уже привык к общей спокойности и бдительность его значительно притупилась, – слова зятя произвели на него некоторое впечатление. Придя к себе в опочивальню и сбросив кафтан, он глубоко задумался. Ему было очевидно, что бояре, сами по себе, не представляв серьезной опасности ни для княжества, ни для него лично был, он достаточно силен, чтобы, в случае надобности, скрутить любого из них. Опасность может возникнуть лишь тогда, когда они найдут себе пособников более сильных, чем они сами.
На кого же они могут рассчитывать? На золотоордынского хана? – Эту мысль Василий тотчас отбросил: в интересах хана было защищать спокойствие и порядок в подвластных ему русских землях, и он, конечно, никогда не поддержит смутьянов, которые замышляют против своего законного князя, исправно платящего дань в Орду. Да они и сами к хану не посмеют сунуться.
Брянский князь едва ли пойдет на такое дело, а если бы даже и хотел, то не сможет: ему дай Бог самому на своем столе удержаться, не то что соседних князей спихивать. Нет, пожалуй, бояре могли рассчитывать только на его удельных князей. Но они сидят тихо и его вступление на карачевский стол приняли без возражений, как должное. Правда, крест они еще по целовали, по ведь он и сам пока не поднимал о том разговора. И стоит ли его поднимать? Пожалуй, нет надобности, – подумал Василий. – Поелику они во всем покорны, – какая нужда обижать их лишним напоминанием о том, что они, старые люди, обязаны повиноваться воле своего племянника? Лучше привести их к крестоцелованию малость погодя, когда оба пообтерпятся и поймут, что он вовсе не ищет их унижения. Остановившись на этом, самом благоразумном, как ему казалось, решении, Василий успокоился и крепко заснул.
