Одначе идем. Поприща два отмахали, – опять просека в чащобу уперлась, и дальше дороги нету! Вернулись чуток назад, взяли по тропке влево, идем. Невдолге видим – снег впереди притоптан, стадо быть, ктось перед нами шел. Пригляделись, а энто наши же следы! Захар байт; «Сбились мы, дед Силаитий, начисто!» А я и сам вижу, что сбились, только ума не приложу, как оно могло приключиться, коли я теми местами разов с сотню хаживал? Тут меня и осенило: то не волк был, а леший, принявший волчью личину. И он, значит, над нами, потешается, с пути нас сбивает. Говорю Захару: так, мол, и так, покладем ему на пенек краюху хлеба, может, подобреет и отступится. Ну, поклали и дальше идем. Только дороги нет как нет. Вдруг в ельнике как заверещит, как захохочет да захлопает крыльями! У нас индо шапки попадали! «Ну, – говорю, – Захар, хлеб нипочем не помогает. Видать, дюже ты лесного хозяина обидел своей надсмешкой». А Захар с лица побелел и спрашивает: «Чего ж теперя робить станем?» Я говорю: отвод есть верный. Надобно нам всю одежонку с себя поснимать и надеть ее навыворот. Враз на дорогу выйдем. А Захар бант: «Неужто, дед Силантий, все скидать? Гляди, морозище какой!» Оно и правда. Ну, думаю, спробуем сперва одни тулупы да шапки выворотить, коли леший не дюже осерчал, может, на том смилуется. Только куды тебе! – Еще гуще да темней чащоба пошла! А день уже к вечеру клонится. Видим, время терять боле нельзя, сели на снег и давай с себя все скидывать да наизворот выворачивать…
– Неужто догола раздеваться пришлось? – спросил Лаврушка.
– А что станешь делать? Не пропадать же в лесу! Все как есть с себя постаскивали и навыворот надели, дажеть портянки на другую сторону перемотали. Так нас мороз пронял, что как кутята трусимся! «Ну, – говорю, – Захар, теперя бегим, что есть мочи, чтобы отогреться». Только разгон взяли, коли глянь, а вот она и дорога! Враз я то место призвал: поприщах в трех от Карачева вышли.
– Так, значит, и пришли в город во всем вывороченом? спросил один из дружинников.
– Когда кресты на церквах Божьих увидели, – и тулупы снова надели как подобает. А порты и рубахи тута, в избе, обратали.
– То добро еще, что ты верный отвод знал, – сказал Лаврушка. – А меня учили, – надобно левый сапог либо лапоть на правую ногу надеть, а правый на левую.
– Иной раз и это помогает, – промолвил Силантий, – но одежу выворотить куды верней.
– Как же вы сразу-то лешего не распознали? – спросила Фрося. – Ведь у него глаза кругловатые, а бровей и вовсе нету.
– Поди распознай, коли у него шапка была на самые нос насунута! – ответил Захар. – Да и думка у меня не была к ему приглядеться: эка невидаль, – среди бела дня мужик у дороги сидит!
– Дедусь, а дедусь! – обратился к Силантию внимательно слушавший Сеня. – Значит, тот мужик, что на пне сидел, энто и был леший?
– Он и был, детка, – ответил старик. – Он же и на коня нашего порчу навел.
– А как же он опосля волком стал?
– Обернулся им, того в дела. Ему эвто все одно как тебе тулуп надеть.
– Какое же его истинное обличье? – не унимался Сеня.
– У нежити своего обличья нету, – пояснил дед, – она только под чужой личиной бывает видима. Леший, к примеру, могет принимать личину мужика, волка и филина. Деревом тоже оборачивается. Водяной, тот всего чаще берет видимость пузатого старика с зелеными усами, а иной раз колесом либо бороной по воде плавает. Полевик – энтот пьяным мужиком по полю шатается или копной стоит.
– А домовой, дедушка, каков из себя?
– Домового, сынок, из живых людей никто толком видел и тебе не приведи Господь увидеть. Он человеку только пред самой смертью показывается, когда уже тот никому рас сказать не может. А вполпоказа иной раз является он перед большой бедой. И ведомо только, что махонький он, белый да лохматый.
– А пошто он перед бедой приходит? Рази ж он злой?
– Приходит, чтобы человека о беде упредить. А коли ему
уважение оказывать, он тогда не злой. Да оно и леший не злой, только что пошутковать над людьми любит.
– А водяной?
– Водяной, энтот похуже. Он дурить с тобою не станет, а враз тянет на дно. Однако и его умеючи задобрить можно.
– Откедова же, дедусь, вся эта нежить взялась?
– То бывшее воинство дьяволово, – пояснил дед Силантий. – Однова восстал дьявол на Бога и привел с собою рать несметную. Но воевода Господень, архангел Михаил, энту рать нечистую разбил во прах и низвергнул с небес. Попадали слуги дьяволовы на землю и оборотились кто лешем, кто водяным, кто иной нечистью.
– А какая еще нечисть бывает, дедушка? – допытывался Сеня.
– Да отвяжись ты от человека, репей! – прикрикнула на сына Фрося. – Глядите на его – десяти годов еще нету, а уже все ему знать надобно!
– Нехай учится, – сказал Лаврушка, – то ему на пользу пойдет. А ну, братцы, еще по чарочке! – обратился он к приятелям, подливая им браги.
– А вот и закушенье, – сказала Настя, ставя на стол миску с холодцом. – Отведайте, будьте ласковы!
– Эх, была не была, – сказал Захар, придвигаясь к миске, – Сыт уже я, да на хорошую еду еще кишку найду!
– Это так, – поддержал младший из дружинников. – На лакомый кусок в брюхе всегда сыщется уголок.
– Деда, – тихонько толкнул Сеня старика Силантия, – а волкулак – энто тоже леший?
– Эко сказал! Волкулак – энто оборотень, человек, обращенный в волка либо колдовством, либо своей охотой.
– И всякий может в волка оборотиться?
– Коли знает заговор, то может. Для этого надобно сыскать в лесу гладкий пень, покласть на него шапку и, сказавши заговор, кувыркнуться через тот пенек. А чтобы вдругораз человечий образ принять, – в обрат надобно кувыркнуться. Но ежели, покуда ты волком бегаешь, кто-либо шапку твою унесет, – оставаться тебе волком на веки вечные либо доколе тебя в том волке кто-нибудь не признает и по имени не окликнет.
– А как колдуны людей в волков оборачивают?
– С наговором накидывают на человека волчью шкуру либо обманом заставляют его переступить через веревку, свитую из волчьей шерсти. Колдуны да ведьмы любят сами волками оборачиваться, и с таким оборотнем повстреваться не дай Господь: ен как упырь крови человечьей ищет.
– Как же распознать, деда, волкулак энто или обнаковенный волк?
– У волкулака зубы всегда черные как деготь, а глаза красные. Иной раз бывает, что у него усы человечьи.
– А коли на ем шкура обвислая, будто на вырост шитая, – добавил Захар, – энто значит не простой волкулак, а колдуй либо ведьма в волчьем образе. И только когда такой оборотень крови надуется, тогда на ем и шкура натягивается впору!
– Помнишь, дедушка Силантий, – вставила Настя, – как в запрошлом году, осенью к нам на деревню волкулак забег? Вот страху-то было!
– Как же, помню. Он тогда к кажной избе подбегал и норовил внутрь заглянуть.
– Ох и испужались мы! Как увидели, что он от избы к избе бегает, – дверь приперли снутри дрючком, а сами все на полати сбились и ну Богу молиться!
– Ну и что же было? – спросила Фрося.
– Худого оп никому не сделал. Обежал всю деревню и утек обратно в лес, – сказала Настя.
– Тут дело известное, – пояснил Силантий. – Покеда он волком-то рыскал, ктось у него шапку с пенька украл. Вот оп ее и шукал повсюду.
– Это что, – сказала Фрося. – А вот летось приезжала моя кума из Смоленщины и сказывала, что у пик колдун целую свадьбу в волков оборотил, и людей, и лошадей, – всех до единого!
– Ну, уж это, мабуть, того, – усомнился Захар, – чтобы целую свадьбу…
– Да уж кума мне врать бы не стала! Я ее добро знаю: она такого греха на душу не возьмет!
– Как же такое случилось?
– Выдавал там один богатей дочку замуж. И в самый тот час, когда уже готовились в церкву, к венцу ее везти, зашел к ним во двор странник и набивается, чтобы и его па свадьбу позвали. Ну, а отец-то невесты и укажи ему на ворота. Ухмыльнулся тот странник и ушел, не промолвив и слова.
Вот, значит, съездили в церкву в соседнее село, обвенчали молодых и под вечер, на трех либо на четырех повозках, в обрат ворочаются. Веселье, вестимо, песни, лошадей гонят вовсю и наземь никто не глядит. А тот странник в перелеске положил па дорогу веревку, из волчьей шерсти, и только, значит, свадьба через тую веревку с разгону пронеслась, – так все разом волками по полю и рассыпались!
– Вот это да! – воскликнул Лаврушка. – Видать, силен был колдун! Так, значит, все и пропали?
– А вот погоди. Ну, стало быть, дома ждут молодых из церквы, а их нет и нет. Уж на ночь глядя сгонял кто-то на село, там ему говорят: давно, мол, обвенчались и в обрат уехали. Мать дома плачет, убивается, не знает, что и думать. Только уж под утро слышит – волк под самым окном избы воет, да так жалостливо, ну прямо как человек плачет! Ночь была светлая, выглянула мать в окошко и видит: сидит прямо перед пей волчица, на нее глядит, а у самой слезы из глаз так и льются! И надоумил ее Господь, крикнула она во весь голос: «Марьюшка, да ужель это ты?» И враз ее дочка снова человеком стала. Ну, рассказала она, что с ними в лесу произошло, и понеже все те волкулаки вблизи от деревни бегали, мало-помалу родные их всех опознали, и кого окликали по имени, тот мигом сам собою оборачивался. Только лишь кони пропали вчистую!
