Грибанин так увлекся, так горячо и проникновенно рассказывал, что Саплухов внезапно искренне, по-настоящему запереживал за этого парня, словно бы история, рассказывавшаяся за столом, не была вымыслом, а была самой настоящей журналистской правдой.
В какой-то момент он ощутил огромную любовь к Грибанину, любовь и уважение к этому инженеру человеческих душ. Ведь буквально за десять минут он не только сумел заставить внимательно слушать его рассказ, но сумел заставить ученого поверить в него!
А Грибанин все продолжал. У Нины Петровны в глазах блестели слезы.
А по спине ученого бежали испуганные мурашки - такое состояние у него возникало прежде только во время филармонических концертов, на которых исполнялись мощные, доводящие до нервного истощения произведения Иоганна Себастьяна Баха.
Глава 24
На Подкремлевские луга пришла зима. Выпал снег, покрыл тонким слоем землю и широколапые еловые ветки, покрыл крыши обоих шалашей.
Особенно холодно не было, но сидели теперь старик, Банов и Клара всегда поближе к пламени костра. И кушали так, и письма читали, и писали. Банов все никак успокоиться не мог - все улыбался без конца и без причины. Стало ему теперь и жить веселей, и работать легче. Теперь он письма только читал, а Клара на них отвечала.
По вечерам после ужина играли с солдатом в домино - каждый вечер по три игры. Как-то легко к этому привыкли и играли с удовольствием и даже с некоторым азартом.
Единственно, что чуть-чуть огорчало Банова, так это-то, что приходилось им теперь стариковскую порцию еды каждый день на троих делить. Желудок Банова сразу заметил, что порции уменьшились, и иногда по этой причине болел или просто урчал.
В принципе солдат на второй же день предупредил их, что повар-азербайджанец две порции ни за что не даст. Но тогда они все дружно махнули рукой.
- Разве еда - это главное? - сказал тогда старик. Однако через день Кремлевский Мечтатель решил еще раз поговорить на эту тему. Говорил он без всяких намеков, а просто использовал ситуацию с едой для разоблачения христианства.
- В Библии написано, - говорил он, - что тремя хлебами можно пять тысяч людей накормить... или, может быть, наоборот - пятью хлебами три тысячи людей?.. В общем, товарищи, не важно. Главное - очевидная неправда данного утверждения! Можете вот вы себе представить, что моей порцией завтрака можно накормить четверых или пятерых едоков?
Банов и Клара, конечно, согласились с Эква-Пырисем.
Больше к разговору о порциях не возвращались. Терпели молча и без жалоб.
Несколько раз видел Банов в окрестностях зайцев и очень жалел, что нет у него тут никакого ружья для охоты.
Старик как-то сказал, что вот сойдет снег и ягоды будут расти, грибы, фрукты дикие.
Так и жили они втроем в ожидании весны. Пили чай, принесенный солдатом Васей, и, если везло старику, ели гостинцы из присылаемых ему посылок. Но иногда гостинцы были не очень съедобные. Так, получили они как-то две посылки из Дагестана с очень соленым сушеным мясом, которое никак нельзя было разжевать. А в другой раз пришла посылка от казахов - прислали круглый окаменелый сыр, который ни кусался, ни разрезался. Так и пришлось его выбросить - видно, очень долго посылка в пути была.
Однажды утром пришел Банов к костру один, без Клары.
Удивленный Эква-Пырись поинтересовался, где же она, что с ней.
- Нездоровится, - сказал Банов. - Сказала, что вроде забеременела она...
И тут же, сообщив эту новость, потупил Банов взгляд и побледнел.
- Ну что с вами, Васильич, - обрадовался старик. - Это же архивеликолепно! Дети! Вы разве не любите детей? Вы же директором школы были!
- Люблю, - кратко ответил Банов.
- Так что ж вы так побледнели?
- Нервничаю, - признался Банов. - Как же она тут родит? Ни врачей, ни фельдшера?
- Ай! - Эква-Пырись махнул рукой. - Что женщине рожать? Вон крестьянки уходят в поле, рожают там и домой уже с младенцем возвращаются!..
- Ну, они-то знают, наверно. А Клара - городская, образованная...
- Вот что, голубчик, - перешел старик на серьезный лад. - Не надо нервничать. Придет время, тогда и решим и выход найдем! Вы лучше об имени подумайте. Пора уж!
Принес солдат Вася завтрак. Тоже спросил: "А где женщина?"
- Приболела, - ответил старик. - Мы тут поедим, а потом Василь Васильевич отнесет ей ее часть, а ты тут подождешь, добро?
- Как скажете, мне-то чего? - солдат пожал плечами. Почта в тот день пришла с задержкой. Зато в одной посылке оказалось десятка три пачек папирос. Тут уже старик обрадовался - знал он, что Вася курит. И уже вечером стал вести с солдатом переговоры, снова насчет газет.
- Одна газета - одна пачка папирос! - предлагал старик.
- Ну нельзя же, - чуть не плакал солдат. - Нам, настрого сказали, у кого газету на службе найдут - сразу в штрафбат! Строго сказали!
- Ну подумай, голубчик, - сказал с улыбкой Эква-Пырись, показывая солдату бело-голубую пачку "Беломорканала".
Но так ничего и не пообещал солдат. Ушел расстроенный.
- Ничего - сказал напоследок старик. - Подумает, закурить захочется-газетки принесет!
Глава 25
Время в Краснореченске никуда не спешило. Оно тянулось медленно, как лента молочно-бутылочного конвейера. После каждых шести рабочих дней наступало воскресенье, после выполнения плана первого квартала начиналось выполнение плана второго квартала, и вряд ли бы кто-нибудь думал о прерывистости этого монотонного вселенинского движения, если б не наблюдали люди за подрастающими детьми и за умирающими стариками. И тогда приходили ненадолго людям разные мысли, вызванные этими наблюдениями.
Добрынин, например, все чаще задумывался о трудовом смысле жизни. Не мог он никак понять: почему, если смысл жизни - это труд, людям не дают работать до смерти? Зачем эти бесполезные годы на пенсии? Ведь видел он не раз, как облагороженные раньше трудом люди, оказавшись на пенсии, снова опускались, начинали пить и бессмысленно проводить время.
Но вопрос оставался вопросом. А народный контролер в свободное от печальных раздумий время был счастлив. На его глазах рос Дмитрий-маленький. Он уже что-то говорил и называл Добрынина "деда", а Таню "мамкой". Жили они теперь втроем в одной квартире - Добрынин принес с работы оба одеяла, купил новую раскладушку для себя и теперь каждый вечер расставлял ее на кухне, отодвигая стол вплотную к стене. Кухня теперь была его спальней, и он находил это весьма удобным. Ведь часто ночью ему приходилось просыпаться. И каждый раз он находил что-нибудь пожевать, пережидая эти вспышки кратковременной бессонницы.
Таня чуть поправилась и уже подумывала о работе. Не то чтобы ей не нравилось возиться с сыном, но просто ощущение долга перед Родиной было в ней, как и в Добрынине, выше ощущения семейного долга, и народный контролер не мог этого не одобрять. Оставалось Тане еще три месяца подождать, после чего она могла сдать Дмитрия в ясли и заняться созидательным трудом. Добрынин агитировал ее идти на спиртозавод, работы там было много. Но Таня колебалась. Была она рукодельницей и представляла себе будущую работу за швейной машинкой или же с иголкой в руке. Больших заводов она боялась, но объяснить свою боязнь толком не могла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
