Авдейка пошел на кухню и вернулся с чашкой муки. Дед обрадовался, насыпал муку на грудь и стал замазывать шрамы. Потом он попытался втиснуться в Машенькино зеркало, но кряхтя отступил и повернулся к Авдейке.
- Посмотри, - попросил дед.
Авдейка сунул палец в муку, закрасил, где не хватало, и дунул. Мука осыпалась.
- Ты чего дуешь? - обиженно закричал дед.
- Так надо, - твердо ответил Авдейка. - Все равно стряхнется.
- Мал еще мне указывать. Вон какой мизерный, - рычал дед, мстительно показывая на пальце величину Авдейки.
- Мешаешь, - сказал Авдейка и отвел палец.
Подумав, он снова обмазал рану, похожую на спрута с щупальцами, и снова дунул. Получилось лучше.
Дед осторожно влез в белую нательную рубаху с тесемочками и взялся за мундир. В глаза Авдейке плеснуло солнце, сжавшееся до размера солдатской пуговицы. Он зажмурился, а потом отошел к своей постели и, надорвав полосатую обшивку матраса, вытащил штык. Солнце скользнуло по шлифованным граням и упало с острия сверкающей каплей. Авдейка вздохнул. Дед стоял у зеркала, неумело вытягивая шею и разглядывая белые полосы выбритой кожи.
- Вот твой штык, дед, - сказал Авдейка. - Бери, воюй.
- Да неужто мой? - спросил дед, пробуя острие. - Ну, спасибо, Авдей. Это ж, брат, какой штык! Исторический. Им власть устанавливали. Да... Был у меня и Георгий, было и оружие георгиевское, а штык все ж роднее. Спасибо, Авдей. Вырастешь - твой будет.
- Я быстро вырасту, - обнадежил его Авдейка.
Дед положил на голову Авдейке огромную руку, подержал ее там, а потом вздохнул и спрятал штык под свой матрас.
Одернув мундир, он вспомнил о чем-то, усмехнулся и прошел за ширму.
- Ну, Софья Сергеевна, - сказал он с той глуповатой улыбкой, с какой всегда обращался к бабусе, - уж помяните меня сегодня, будьте так любезны. От всей чтоб души, самыми чтоб распоследними мыслями. Имейте снисхождение.
Круто развернувшись, дед вышел в коридор, свирепо ступая на расшатанные паркетины. Перед дверью он остановился и неуверенно повел рукой перед грудью.
- Дед, а ты крестишься, - отметил Авдейка.
- Ну уж. Скажешь тоже. Не крещусь, а так... - Дед смутился и засопел.
Во дворе Авдейка спросил:
- О чем это ты бабусю просил?
- Чтоб ругала. Примета такая есть - к удаче, значит.
- Ну, дед, ты как тетя Глаша. Она тоже приметы знает. И сны объясняет. А ты можешь?
Но дед сопел и не слышал. У ворот он поцеловал Авдейку и ушел. Авдейка махал ему вслед и смотрел, как бегают по надраенным голенищам сапог белые блики. Дед шел вдоль забора, мимо парусников, нарисованных мелом на бетонном основании.
# # #
По другую сторону ворот, у щита с пожелтевшим плакатом "Все на борьбу с врагом!", суетились Сопелки. Стоя на плечах брата, каверзный Сопелка лизал химический карандаш и подписывал к Гитлеру, поднятому на штыки, "Ибрагим богатый".
- Почему он богатый? - спросил Авдейка.
- Старьевщики все богатые, - пояснил Сопелка, отплевываясь. - Кто ж этого не знает? И нам он враг.
- Браты! - донесся со двора истошный крик. - Бегите сюда, чертей смотреть!
Под Леркиным окном стоял Сахан в красном восхищении Сопелок. В руках у него были прозрачные стеклянные трубочки.
- А где черти? - спросил Авдейка.
- Черти внутри, - облизывая пересохшие губы, ответил Болонка. - Продает.
- Лерка! - звал Сахан. - Выходи чертей смотреть.
- Да ты покажи. Может, мы купить хотим, - сказал главный Сопелка.
- Покупалка не выросла. Вы мне еще пятнадцать рублей должны, что на червяках проспорили, - не оборачиваясь, ответил Сахан, но посмотреть трубочку дал.
В прозрачном столбике плавал стеклянный черт с длинным хвостом и показывал нос десятью пальцами. В середине трубочки была дыра, затянутая резиновой мембраной. Главный Сопелка нажал на резину пальцем, и черт поднялся по трубочке.
- Лерка, выходи! - звал Сахан. Черт беспорядочно опускался.
- А почем черт? - осторожно спросил деловой Сопелка.
- Тридцатка.
- Дорого.
Сопелки совещательно сблизились головами.
- Эй, черта не заиграйте! - предупредил Сахан. В это время отдернулась занавеска в окне третьего этажа, и показался Лерка.
- Выходи! - закричал Сахан, тряся пробиркой с чертом.
Лерка кивнул и исчез. Он рад был любому поводу выйти во двор, так мучительно стало для него одиночество. Все, что бродило в нем смутными стремлениями, тревогой и тоской по странствиям, что, подобно летучим парусникам, брезжило в нечаянных мелодиях, сосредоточилось теперь в простой и постыдной тайне, приоткрытой подолом пьяной истопницы. Внезапно открывшаяся чувственность ошеломила Лерку. Занимаясь с учителем гармонии, он послушно писал упражнения по контрапункту, инвенции и фуге, от которых ждал так много, но обнаружил, что утратил ощущение красоты и постигал музыкальную форму почти механически. Едва дождавшись конца урока, он переставал владеть собой и с маниакальным упорством метался по квартире от окна к окну, впиваясь окулярами в проходящих женщин. С биноклем у глаз ожидал он конца смены на часовом заводе, когда молодые работницы расходились липовой аллеей - молчаливыми парами, склонив голову на плечо подружке. Обнаженные в своем открытом, усталом, утратившем сокровенность желании, они брели расширенными синими линзами и тонули в сумерках. Бинокль трясся в Леркиных руках, набивая синяки у надбровий. Внятная доступность женщин вселяла непомерную робость. Несколько раз Лерка приближался к ним, слышал грубые шутки и застывал - оторопевший, с помраченным взглядом, - вызывая неприязнь и насмешки. Только цейсовскими окулярами касался он скользящих сумерками тел, и, когда неожиданно пропадало желание, оставляя его в тоске и ознобе, он отбрасывал бинокль и плакал. Память его отыскивала затерянный во времени облик мальчика, выбежавшего когда-то из концертного зала. Этот мальчик, из которого вырос Лерка, бежал лабиринтом зеркал, колонн и ступеней, бежал без оглядки, хранимый звучавшей в нем музыкой, которая как-то разом прервалась, оставив озираться в бесплодной и нечистой взрослости. "Это за Алешу мне наказание, - думал Лерка. - И вообще за все..."
Как черные тени по известковой стене, скользили в его воображении работницы с узловатыми руками. Сопелки, делящие хлеб, мать погибшего Алеши, отпечатавшаяся в окне, калеки с пустыми глазницами и бравые солдаты с газетных полос, обреченные гибнуть на фронтах. Бессловесные тени войны - тени живых, живших и будущих жить, не ведая своего срока и вины, - они двигались стеной известкового вымысла, а впереди них бежал потрясенный музыкой мальчик. Лерка протягивал к нему руки, но они исчезали за чертой - белые в белом.
Потом Лерка крадучись добирался до ванной, смывал слезы под холодной струёй и слушал доносившуюся сводку Информбюро "В последний час". Заглушая сообщение, били часы в гостиной, и Лерка думал о том, что каждый из часов войны, с медным равнодушием отбиваемых каминными часами, есть чей-то последний час. И не выдерживал, уходил, дотемна слонялся по двору, безотчетно рисуя на стенах парусники и исподволь заглядывая в окна Песочного дома. За ними в клубах сумерек, взрытых подобно илу, двигались люди - неправдоподобно близкие, погруженные в таинственный труд жизни. Велосипедное колесо без шины катилось через двор с однообразным жевательным усилием. Лерка ждал мальчишку, который должен бежать за колесом с железной погонялкой, но мальчишки не было. Двор был пуст, и колесо катилось...
Лерка выскочил из подъезда, обрадовался, что нет Кащея, и взял трубочку с чертом. Дешевая рыночная диковинка мало занимала его, но рассматривал он ее долго, возбужденно обсуждая достоинства с Саханом и Сопелками и радуясь приобщению к заказанной ему жизни двора.
- А ты чего? - спросил он Авдейку, стоявшего поодаль.
- У меня денег нет, - ответил Авдейка.
- Короче, - сказал Сахан. - По тридцатнику штука. Будешь брать? А не то я в лесгафтовский двор снесу.
- Буду. Давай двух.
Лерка взял себе одного черта, а другого протянул Авдейке. Тот отступил и спрятал руки за спину.
- Бери быстрее, он же за так дает, - зашипел Болонка.
- Возьми, - сказал Лерка, но понял, что Авдейка не возьмет, и растерялся.
- Мне! - отчаянно закричал Болонка. - Мне черта! Это все равно как ему.
Лерка торопливо сунул пробирку в дрожащие Болонкииы руки и передал Сахану деньги.
- Всем черта, а нам? - заканючил завистливый Сопелка.- Нам подарить черта? Нам никто ничего не дарит.
- Не клянчь! - оборвал его деловой Сопелка. - Я тебе десяток таких с рынка натаскаю.
Авдейка отвернулся, заметил серебряные погоны, ритмично покачивающиеся по другую сторону насыпи, и приглушенно вскрикнул:
- Сидрови!
Он догнал летчика уже на тротуаре, когда перед тем откинулась лакированная дверца автомобиля.
- Дядя Сидрови, дядя, вы... мой папа... вы... - неубедительно сипел Авдейка, борясь с прерывающимся дыханием. - Мой папа, он что?..
- Потом, парень, - ответил Сидрови, легко отодвигая Авдейку, и вдруг увидел его - бледного, с расширенными мольбой глазами. Он выпустил дверцу и присел на корточки. - Ну, что у тебя? Только быстрее.
