Поэтому, закончив «Дон Карлоса», он взялся за перо, чтобы написать «Историю падения Объединенных Нидерландов» (Geschichte des Abfalls der Vereinigten Niederlande). Поскольку Шиллер не умел читать по-голландски, он опирался на второстепенные авторитеты, из рассказов которых он составил сборник, не представляющий особой ценности. Кёрнер раскритиковал первый том (1788) со свойственной ему честностью: «Настоящее произведение, при всем его таланте, не несет на себе печать того гения, на который вы способны».89 Шиллер оставил Нидерланды; второй том не вышел.
18 июля 1788 года Гёте вернулся из Италии, а в сентябре встретился с Шиллером в пригороде Рудольштадта. Шиллер сообщал Кёрнеру: «Высокое представление, которое я о нем составил, ничуть не уменьшилось… но я сомневаюсь, что мы когда-нибудь очень сблизимся друг с другом… Он так далеко опережает меня… что мы не можем встретиться на пути. Вся его жизнь с самого начала текла в направлении, противоположном моему. Его мир — это не мой мир. В некоторых вопросах наши представления диаметрально противоположны».90 И действительно, два поэта, казалось, были провидчески предназначены для того, чтобы невзлюбить друг друга. Тридцатидевятилетний Гете достиг зрелости, двадцатидевятилетний Шиллер только поднимался и экспериментировал; только в гордом эгоизме они сходились. Младший был из народа, беден, писал полуреволюционные строки; другой был богат, государственным человеком, членом тайного совета, отвергающим революцию. Шиллер только что вышел из «Бури и натиска», он был голосом чувства, сентиментальности, свободы, романтики; Гете, уходя в Грецию, выступал за разум, сдержанность, порядок и классический стиль. В любом случае, авторам неестественно нравиться друг другу; они претендуют на один и тот же приз.
Вернувшись в Веймар, Гете и Шиллер жили в двух шагах друг от друга, но не общались. Ситуация ухудшилась после появления враждебной рецензии Шиллера на «Эгмонта» Гете. Гете решил, что «маленькие Афины» недостаточно велики, чтобы вместить их обоих. В декабре 1788 года он рекомендовал Шиллера на кафедру истории в Йене. Шиллер с радостью согласился и призвал Гёте поблагодарить его, а в феврале 1789 года написал Кёрнеру:
Я был бы несчастен, если бы часто бывал в обществе Гете. Он никогда не тепло относится даже к своим лучшим друзьям; ничто его не привязывает. Я убежден, что он эгоист первой воды. Он обладает талантом заставлять людей быть обязанными ему как малыми, так и большими актами любезности, но сам он всегда умудряется оставаться свободным….. Я смотрю на него как на олицетворение хорошо просчитанной системы беспредельного эгоизма. Мужчины не должны терпеть рядом с собой такое существо. По этой причине он мне ненавистен, хотя я не могу поступить иначе, как восхищаться его умом и думать о нем благородно. Он вызывает во мне любопытную смесь ненависти и любви».91
11 мая 1789 года Шиллер приступил к своим обязанностям в Йене, а 26 мая выступил со своей «инаугурационной речью» на тему «Что такое и с какой целью изучают всеобщую историю?». Вход был бесплатным, но аудитория оказалась слишком большой для отведенного зала, и профессор вместе со своими слушателями перебрался в зал на другом конце города. Лекция была высоко оценена; «студенты устроили мне серенаду в тот вечер и три раза аплодировали»;92 Но слушателей на курс, вход на который был платным, было немного, а доходы Шиллера от учебы были мизерными.
Он пополнял ее своими сочинениями. В 1789–91 годах он выпустил в трех частях «Историю Тридцатилетней войны» (Geschichte des Dreissigjährigen Krieges). Здесь он, по крайней мере, владел языком, но снова был слишком измучен, чтобы обратиться к первоисточникам, а его пристрастие к суждениям и философствованию окрасило и приостановило повествование. Тем не менее Виланд приветствовал эту работу как свидетельство того, что Шиллер «способен подняться на уровень с Юмом, Робертсоном и Гиббоном».93 В первый год было продано семь тысяч экземпляров первого тома.
Теперь Шиллер почувствовал, что может удовлетворить свою тоску по дому и женщине, которая подарила бы ему любовь и заботу. Он мельком видел Шарлотту и Каролину фон Ленгефельд в Мангейме в 1784 году. В 1787 году он снова увидел их в Рудольштадте; «Лотта» жила там с матерью, а Каролина, несчастливая в браке, — по соседству. «Обе некрасивы», — писал Шиллер Кёрнеру,94 «интересны и доставляют мне огромное удовольствие. Они хорошо начитаны в литературе того времени и свидетельствуют о высоком образовании. Они хорошо играют на фортепиано». Фрау фон Ленгефельд не одобряла идею дочери выйти замуж за безбедного поэта, но Карл Август назначил ему небольшую пенсию в двести талеров, а герцог Саксен-Мейнингенский обеспечил ему дворянский патент. Он предупредил Лотту, что у него много недостатков; она ответила, что заметила их, но добавила: «Любовь — это любить людей такими, какими мы их находим, и, если у них есть недостатки, принимать их любящим сердцем».95 Они поженились 22 февраля 1790 года и сняли скромный дом в Йене. Лотта приносила собственный доход в двести талеров в год, родила ему четверых детей и оказалась терпеливой и нежной женой во всех его невзгодах. «Мое сердце купается в счастье, — писал он, — а разум черпает свежие силы и бодрость».96
Он много работал, готовя по две лекции в неделю, писал статьи, стихи и истории. В течение нескольких месяцев он работал по четырнадцать часов в день.97 В январе 1791 года он перенес два приступа «катаральной лихорадки», сопровождавшейся болями в желудке и отхаркиванием крови. В течение восьми дней он лежал в постели, его желудок отвергал любую пищу. Студенты помогали Лотте ухаживать за ним и «соревновались друг с другом, кто будет сидеть со мной по ночам… Герцог прислал мне полдюжины старой мадеры, которая, вместе с венгерским вином, сослужила мне хорошую службу».98 В мае на него напал «страшный спазм, с симптомами удушья, так что я не мог не думать, что наступил мой последний момент….. Я прощался со своими близкими и думал, что скончаюсь в любую минуту… Сильные дозы опиума, камфоры и мускуса, а также прикладывание волдырей принесли мне огромное облегчение».99
Ложное сообщение о его смерти встревожило его друзей и дошло даже до Копенгагена. Там по предложению Карла Рейнхольда и Йенса Баггесена два датских дворянина, герцог Фридрих Кристиан Гольштейн-Августенбургский и граф Эрнст фон Шиммельман, предложили Шиллеру ежегодный дар в тысячу талеров в течение трех лет. Он принял его с благодарностью. Университет освободил его от преподавания, но он читал лекции для небольшого
