Вернулся со двора Юрко, принес дрова.
— Что-то случилось на стражнице, — сообщил он. — Тревогу объявили. Сержант Януш так спешил, так спешил… Шинель одевал на ходу. И тебе велел передать.
Славко с Сурмачом переглянулись. Оба забеспокоились: «Что бы это могло значить?»
— По тревоге мне положено быть на стражнице. Пойду. Юрко, Аверьяна на всякий случай — в схрон.
Славко ушел, Юрко отвел Сурмача в тайник, выкопанный в сарае: лисья нора, у которой было два выхода.
Тьма — как в дальнем штреке в шахте. Под боком охапка примятой соломы: ложишься на нее, а она не хрустит, лишь податливо шуршит. Залег, как медведь в берлоге. Неуютное местечко. Гнетет душу недоброе предчувствие. Наливает тревогой. Скупы звуки подземелья. В лаве — не просторнее, тоже — на пузе живешь: работаешь, передвигаешься, саночники уголек вытаскивают — волокут за собою небольшое корыто на деревянном полозе. Но в шахте к Аверьяну никогда не приходило ощущение западни. Там его разведчиками были упавшие камешки. Как они падают — осторожно или бойко, захрустит перед этим уголек или просто зашипит газовый родничок, замурлычет сытым котенком. В тесной лаве все было знакомое, привычное, поэтому казалось безопасным. Здесь же, в этой поре, где тянуло легким сквознячком, — все чужое. «Западня! Отсюда можно вылить парой ведер воды, как мышь-полевку из норы».
Аверьян постоянно ловил себя на том, что он боится неизвестности, которую породила фраза, сказанная Юрком: «„Объявили тревогу!“ По какому поводу? Уж не стало ли кому-то известно, что минувшей ночью с особым заданием перешел границу чекист? И он где-то неподалеку от стражницы».
«Придут… А у тебя даже нагана нет. Не отстреляешься… Последней пули для себя не сбережешь. Выкурят из этой дыры, свяжут по рукам и ногам, отвезут на допрос к тому самому Щербаню, за которым ты пришел. И получится, как в той пословице: пошел за шерстью, а самого побрили».
«Выбраться! Вырваться!»
Но удерживала на месте привычка к дисциплине.
…И он уснул. Неожиданно, сразу. Привиделась ему Ольга. Взявшись за руки, они бежали по просторному лугу, где росли ромашки. Много-много ромашек. Цветы расступаются, открывая двум счастливым дорогу, а пропустив их, вновь встают непреодолимой упругой стеной. Но откуда-то взялся Борис Коган.
— Аверьян, Аверьян, — шепчет он.
Нет, это не Борис, это Юрко. Он дергает Сурмача за ногу.
— Славко вернулся.
Сурмач вылез из норы, отряхнул с себя солому.
— Такое случилось! Такое случилось! В Варшаве убили нашего президента пана Нарутовича. Кордон закрыли, поставили засады на тропах контрабандистов. — Юрко говорил шепотом.
— Что ж теперь?
— Славко думает, — заверил паренек.
На этот раз Юрко привел Сурмача уже не к пани Зосе, а к себе в комнату. Там их ждал Славко, встревоженный, хмурый. Строг. Сдержан. Это была первая черта его характера, о которой до сих пор не знал Аверьян.
— Обстановка изменилась. На границе усилены посты. Пришел приказ задержать всех контрабандистов.
Сурмач увидел в этом новую возможность.
— Так мы этого самого Миколу и возьмем под шумок!
— Не тот человек, — возразил Славка. — И где его теперь искать?
Но уходить отсюда с пустыми руками Сурмач не мог. Есть приказ: переправить па ту сторону хозяина магазина.
Да, обстановка измелилась. И если Сурмач вернется не солоно хлебавши, никто его не упрекнет. И, возможно, через какое-то время сделают вторую попытку взять Щербаня. Но этим будет заниматься уже не Аверьян. Он не виноват в неудаче, но… все равно причастен к пей. И потом, когда еще удастся сделать вторую попытку? Сколько уйдет времени? Месяц? Год? За это время пятерка, присланная Волком, соберет «наследство» и, натворив черных дел, уйдет восвояси. А люди, для которых это не останется тайной, будут думать: «ГПУ даром хлеб ест!»
— Я без Щербаня вернуться не могу! — решил Сурмач.
— Понимаю, — согласился Славко. — Пока он на кордоне — и взять можно, и переправить легче. А вернется в Краков, к себе в штаб, ну-ка добудь его. Надо помозговать. А это натощак у меня получается плохо. Юрко, как твоя картоха? Посинела от холода?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Я ее в одеяло закутал, поставил на перину и маминой подушкой накрыл, — улыбнулся Юрко и, разведя руки в стороны, показал Аверьяну: «Во какая подушка!»
Здешние подушки Сурмач знал — была одна такая у Ольги. Спать на ней невозможно — гора горою. Но она считалась необходимой принадлежностью супружеской кровати, ее клали поверх одеяла, как некий символ, как украшение.
Заговорили братья о пустяшном. «Картошка… подушки…» и тревога на сердце начала опадать.
Вспомнив о своей Ольге, Аверьян подумал о Славкиной Зосе. Захотелось ее увидеть. «Какая она?»
— А пани Зоей все еще нет? — спросил он.
Славка на мгновение замялся. Вопрос застал его врасплох. Но он не думал что-либо скрывать от друга, просто подыскивал нужные слова.
— Лучше теперь вам не встречаться.
— За меня боишься или за нее? — насторожился Аверьян.
— И ни за тебя, и ни за нее. Зося знает, что я воевал в Красной Армии. Ну и обо всем остальном догадывается, — рассказывал Славко, — она мне немало помогает. Но после смерти президента пана Нарутовича Польша расколется на два лагеря. Вернее, она уже раскололась.
Сурмач не понимал, о чем идет речь. Он знал, что Нарутовича президентом выбрали недавно — в газетах писали. И, кажется, дружно. Он об этом сказал Шпаковскому. Тот покачал головой:
— Пан Нарутович — либерал, оп хотел, чтобы все жили одной, дружной семьей: Речью Посполитой. А в Польше есть и коммунисты, есть и фашисты.
— Кто же его убил? — спросил Сурмач, сочувствовавший президенту.
— Художник Невядомский. Фашист. 10 декабря президент посетил осеннюю художественную выставку. Невядомский выстрелил ему несколько раз в спину.
— Арестовали?
— Да.
— Почему же несчастье должно разделить Польшу? — недоумевал Сурмач. — Горе, наоборот, в кучу сбивает.
— При аресте Невядомский заявил, что Нарутовича на президентское место посадили евреи и враги Польши, — продолжал рассказывать Славко. — А пан поручик Костинский, начальник стражницы, уже зачислили фашиста Невядомского в «национальные» герои Польши.
— Твоя Зося тоже?
— Нет, она умница. Но пока ничего конкретного о моей работе она не знает. И лучше ей не знать. Как все теперь повернется — неизвестно. Может, ей придется расставаться со стражницей.
После хорошего сытного ужина друзья проболтали о всякой всячине чуть ли не до утра. Аверьян рассказал о том, как женился:
— На Ольге… Она нам в Журавинке помогала. Помнишь?
Славко помнил все до мелочей. Надул щеки, ткнул их пальцами: «Пф!» — показав, какой симпатичной пухляночкой была девчушка.
— Это я тебе ее сосватал! — улыбнулся Славко. — Говорю: «Лучше парня не бывает, держись его!» Послушалась.
Эх, молодость! Ты хороша тем, что не умеешь оглядываться. Да тебе и оглядываться не на что — у тебя еще нет прошлого — только будущее. Ты ничего не знаешь о сложности мира, ты еще не умеешь отвечать за других — только за себя. И в этом неведении — твоя сила. Ты, как конь в бою с шорами на глазах, смело идешь на преодоление любых препятствий. Поэтому ты можешь побеждать даже там, где опыт лишь топчется на месте, поэтому ты открываешь там, где другим открыть уже не дано. Великое, славное время — молодость. И как жаль, что у нее короткие крылья.
Впрочем, насчет коротких крыльев это, пожалуй, неверно.
Молодость человечества — вечна, ибо вечна жизнь.
Славко погрустнел:
— И родит она тебе сына: Владимира Аверьяновича Сурмача.
Столько в словах Славки было грусти, замешанной на безысходности, что у Аверьяна заныла душа.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Женишься на Зосе… Славка покачал головой: «Нет!»
Сурмачу стало жаль друга: судьба отобрала у него право быть обычным человеком, оставила только одно: служить делу, служить будущему.
Аверьян в этот момент понял, вернее, уверовал, что Славка Шпаковский — особенный человек.
