прекрасен, как
серафим; ты как
воск, окрашенный пурпуром, таешь; горит в груди блаженства
рана (такие слова взяты в квадратные скобки). В рубриках «срок» и «судьба» половина словоупотреблений оказываются переносными. По существу, такие образы существуют в художественном мире произведения на особом положении – не как «основные», «реальные», а как «вспомогательные», «условные» (швейцара мимо он
стрелой… – говорится об Онегине, но это не значит, что
стрела входит в предметный мир «Евгения Онегина»). Иногда они разрастаются в целые картины и все же остаются вспомогательными: в стихотворении № 9 «Двойная тень дней прошлых и грядущих…» описание полуденной тени от сосен занимает половину стихотворения, и все-таки это лишь сравнение для основного – образа
роковой час. Иногда они получают самостоятельное развитие, и тогда граница между вспомогательными и основными образами становится трудноразличима: во фразе «в моем сердце –
роза любви» – роза, несомненно, была бы вспомогательна; но
розы любви расцветающие видит глаз; из‐за
розы меч горящий блещет – здесь уже такой уверенности нет. У символистов и потом у авангардистов это бывает чаще, у Кузмина (в «Сетях») сравнительно редко.
В результате таких сдвигов пропорции основных семантических полей в функциональном тезаурусе заметно меняются по сравнению с формальным. Сильно сокращаются разряды «вещи» и «природа»: и перстень, и ярмо, и цепь, и пламя, и роза, и планета оказываются лишь символами человеческих состояний и отношений. Сокращается также разряд «общие понятия»: много слов, обозначающих категорию «время», переходит в рубрику «событие: срок», а много слов типа блеск, свет… – в рубрику «человек: внешность». За счет этого расширяются прежде всего разряды «лица» (на «человека духовного» по формальному тезаурусу приходилась одна десятая часть всех словоупотреблений, по функциональному – почти четверть) и «события». Если приравнять функциональный разряд «общие понятия» к одноименному формальному (I), «дальний мир» – к «природе» (II–III), «лица» – по рубрикам к «человеку телесному», «человеку духовному» и «человеку общественному» (IV, V, VI), «события» – к «человеку деятельному» (VII), а «ближний мир» – к «вещам» (VIII), то картина пропорций будет такая:
Можно отметить и еще некоторые любопытные подробности. К «я» относится 123 словоупотребления, к «ты» – 84, общее соотношение 6:4. Но по разряду «человек телесный» это соотношение оказывается 2:8, а по разряду «человек духовный» – 9,5:0,5; «я» в наших стихах раскрывается главным образом изнутри (что вполне естественно), а «ты» – извне (что уже менее предсказуемо: вполне возможны стихи, в которых поэт так вживается в «ты», что изображает его также преимущественно изнутри, – таков Пушкин в своих элегиях). В первом из трех циклов нашего материала отношение «я : ты» – 8:2, во втором – 3:7, в третьем – 7:3; из трех наслаивающихся образов «ты – гость», «ты – вожатый» и «ты – милый» наиболее детализованным оказывается второй. На разряды «окружение» и «общие понятия» в первом цикле приходится 35% словоупотреблений, во втором – 20%, в третьем – 10%: поэт как бы старается вначале представить лиц и действие на фоне декораций, а потом оставляет эту заботу.
Главная, однако, разница в том, что по формальному тезаурусу нельзя было реконструировать исходную совокупность текстов, а по функциональному уже отчасти можно: «Миром правит Любовь, сила благая, бдящая и светлая; человек – пленник в оковах неведомой судьбы, но для каждого наступает роковой срок, когда раздается сигнал и открывается путь к свету; вожатым на этом пути становится гость и друг, лицо его сияет, из уст его огонь, на плечах – латы; он вручает дар – зеркало со своим образом; человек предается ему клятвой верности, скрепленной лобзанием и перстнем, и тогда в нем, измученном, оживает сердце, в него входит любовь, изгоняя страх и скорбь, суля восторг и блаженство…» и т. д. – такой почти механический пересказ функционального тезауруса связными фразами уже дает картину, довольно близко отражающую художественный мир данных стихотворений Кузмина. Можно даже пойти дальше, опираясь на кузминскую синонимику и на частотность его излюбленных слов: «Сердце трепещет и горит огнем в предощущении любви; час трубы настал, свет озаряет мне путь, глаз мой зорок и меч надежен, позабыты страхи; роза кажет мне дальний вход в райский сад, а ведет меня крепкая рука светлоликого вожатого в блеске лат» – такая развертка набора самых употребительных слов нашего тезауруса может считаться как бы пересказом ненаписанного стихотворения Кузмина из нашего раздела «Сетей».
Можно заметить, что предлагаемое описание мира по функциональному тезаурусу – «Миром правит Любовь…» и т. д. – напоминает импрессионистические характеристики вроде: «Мир Фета – это ночь, благоуханный сад, божественно льющаяся мелодия и переполненное любовью сердце…». Или: «В стихах Багрицкого веет вольность сурового моря и бескрайней степи, и этот ветер становится торжествующей бурей революции…» и т. п. (примеры условные). Это так: только те образные связи, которые в таких характеристиках угадывались наобум, здесь опираются на объективно установленные закономерности сочетаний образов по смежности в данном тексте. Точно так же ведь и формальный тезаурус – «положительные эмоции – столько-то словоупотреблений, отрицательные эмоции – столько-то» – восходит к импрессионистическим характеристикам вроде: «Любимое слово писателя NN – страх: листаем и видим: страх сдавил ему горло, липкий страх подползал к сердцу, страхами вставала уличная ночь…» (пример условный; такие приемы любил К. Чуковский). И там, и здесь наука делает одно и то же дело: объективными показателями подтверждает и уточняет (или опровергает) непосредственное интуитивное впечатление от текста.
Формальный тезаурус остается незаменим как средство межтекстового анализа (функциональный – как средство внутритекстового). Возьмем еще раз пропорции восьми разрядов формального тезауруса части III «Сетей» и сравним их с теми же пропорциями в части IV «Сетей» («Александрийские песни», 690 словоупотреблений существительных):
Цифры подтверждают и уточняют интуитивное впечатление: мир «Александрийских песен» более конкретный (вдвое ниже доля «общих категорий»), более вещественный (доля «вещей» – та же, но эти вещи предстают не как сравнения и метафоры для чего-то иного, а сами по себе), более живой (почти вдвое больше становится «живой природы»), более внешний («человек духовный» сокращается на треть, а «человек общественный» возрастает почти вдвое), более созерцательный («человек деятельный» заметно сокращается; кроме того, половину этого разряда в «Александрийских песнях» составляют названия профессий – угольщик, красильщик, танцовщица, воин, вор… – стоящие на грани разряда «человек общественный» и совершенно нехарактерные для части III). Подобное сопоставление функциональных тезаурусов вряд ли было бы возможно: функциональный тезаурус «Александрийских песен» (еще не составленный) имел бы, вероятно, слишком непохожий вид. Можно сказать, что формальный тезаурус показывает, как обогащается восприятие данного текста от запаса общеязыковых ассоциаций, накопившихся в результате знакомства со многими
