читателем приблизительно как звуковой кинофильм на иностранном языке с редкими титрами). Если это словообразовательный неологизм, то он подчеркивает те оттенки значения, которые безразличны для слова в его повседневном бытовании, но важны для включения его в данный контекст. Подробный анализ лингвистики и эстетики хлебниковского словотворчества, как сказано, отложен автором для отдельного исследования. Что касается так называемой чистой зауми, то она (частично) представлена в отдельной главе «Единый смертных разговор» в необычном осмыслении – как интерлингвистический эксперимент, требующий рассмотрения в ряду других проектов всемирного языка от Лейбница до наших дней (здесь автор критически учитывает и работы В. Гофмана, <Святополк->Мирского и А. Костецкого, затрагивающие эту проблему). Думается, что эксперименты с заумью имели для Хлебникова и иной интерес – так сказать, упражнений по осмысливанию бессмысленного (а не наоборот!). Кажется, еще не обращалось внимания на то, что начало ХX века было в научной психологии временем увлечения экспериментальными исследованиями памяти с помощью таблиц для запоминания бессмысленных трехбуквенных слогов и что эта методика обнаружила несостоятельность потому, что выяснилось: абсолютно бессмысленных слогов не бывает, все они при запоминании приблизительно осмысляются, только очень индивидуально и прихотливо, т. е. невыгодно для психологического эксперимента. Трудно думать, что такая общедоступная вещь, как эти таблицы, миновала внимание Хлебникова.
В главах о числе и музыке с некоторым опозданием всплывает давно напрашивающееся у читателя имя Пифагора. Именно в нем скрещиваются все три главные темы Хлебникова: число, музыка («Хлебников и музыка» – тема, впервые обсуждаемая в этой книге, преимущественно по неизданным материалам) и слово. Напомним, что еще в пифагорейской философии считалось, что самое мудрое на свете – число, а после него – тот, кто дал вещам имена. Наконец, для главы «Хлебников и Пушкин», может быть, стоило бы подробнее остановиться на еще двух ключевых понятиях хлебниковской эстетики слова – красоте и простоте. О «прекрасных словах» и «безобразных словах» Хлебников говорит нередко, и этот его критерий, разумеется, заслуживает самой внимательной реконструкции. «Простота» же (не говоря уже о том, что она значила для хлебниковского жизненного идеала и бытового поведения) интересна тем, что иногда пушкински ясные и гладкие созвучия, даже попросту ритмико-синтаксические стереотипы отождествляются для Хлебникова с «простотой» и принимаются в его стихи (с. 138), иногда же, наоборот, служат поводом для отталкивания; об этой диалектике можно было бы сказать больше, и это укрепило бы позицию автора в споре с оценками Г. Винокура и многих других, кто противопоставляет кристаллы пушкински ясных хлебниковских «удач» аморфной массе утомительных «экспериментов». Наконец, для главы «Еще раз…» можно упомянуть еще один штрих, сближающий Хлебникова с Пушкиным: для Хлебникова 1922 год был годом 37-летия, знаменательность этой цифры для возраста поэтов и художников была для него больше, чем для кого бы то ни было, и обращение к пушкинскому «Памятнику», пусть подсознательно, могло быть неслучайным.
Исключительное достоинство книги – в том, что в ней широко привлечены неизданные архивные материалы. Хлебников издан не полностью, а что издано, то очень далеко от текстологического совершенства; поэтому поправки, вносимые В. П. Григорьевым в текст (вплоть до угловых скобок вокруг знаков препинания), важны не только для этого исследования, но и для понимания Хлебникова в целом; а щедрые публикации неизданных записей Хлебникова (обычно мелких, но иногда и по полстраницы – см., например, замечательное рассуждение о «приказе» и «вдохновении» на с. 195) проясняют многое известное и приоткрывают неизвестное в его взглядах и приемах. Это – напоминание (автор возвращается к нему не раз) о том, как насущно важно предпринять новое издание собрания сочинений Хлебникова. Даже если бы в книге не было ничего, кроме этих архивных публикаций, она уже от этого была бы ценным вкладом в «велимироведение». Здесь же они прокомментированы и включены в стройную систему реконструкции поэтического сознания Хлебникова.
Не менее важное достоинство – библиографический аппарат книги. Приложенный библиографический список близок к тому, чтобы называться «все о Хлебникове»; до сих пор в наших изданиях ничего подобного не появлялось. Для молодых исследователей это очень важно: сам автор мимоходом отмечает, как пагубно сказывается на существующих работах о Хлебникове недостаточное знакомство с историей вопроса. При этом она не остается праздным приложением к книге: ссылки на нее щепетильно присутствуют на каждой странице. По большей части это ссылки полемические – что вполне понятно, потому что подавляющее большинство упоминаний о Хлебникове в литературоведении и (особенно) критике представляет собой набор суждений достаточно далеких от научности. Поэтому работа В. П. Григорьева от начала до конца звучит заступнической, апологетической интонацией (особенно, конечно, во вступительном разделе, разросшемся почти на треть книги) – и это, пожалуй, подчас даже вредит книге. Значительность творчества Хлебникова в русской, славянской, европейской поэзии ХX века – факт и без того очевидный; такие исследования, как книга В. П. Григорьева, лучше всего посодействуют осознанию этой значительности.
«Предлагаемое читателю описание – это все же пока, скорее всего, своего рода „введение“ в грамматику идиостиля, а не сама грамматика как таковая, претендующая на определенную полноту», – оговаривается автор в предисловии (с. 6). Это действительно так: здесь расчищено пространство работы, отточен методологический инструментарий, намечены очертания исследуемого явления, сделаны промеры основных общих проблем, показан образец монографического анализа отдельного стихотворения, перечислено немало конкретных тем, напрашивающихся для специального исследования (в том числе большой список «ключевых слов-образов», требующих каждое отдельного рассмотрения по всей массе хлебниковских контекстов: время, слово, число, судьба, воля, люди…, лад, мир, война, небо, звезда, море…, город, конь, дерево, игра… см. с. 197), – и на этом объем книги заставил автора остановиться. Все интонации исследователя – незавершенные; это заставляет ожидать продолжения исследования. В 1985 году исполняется 100 лет со дня рождения Велимира Хлебникова. Создание «Грамматики идиостиля» этого писателя по программе, развернутой в книге В. П. Григорьева, – дело достойное советской науки.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР М. КУЗМИНА230
ТЕЗАУРУС ФОРМАЛЬНЫЙ И ТЕЗАУРУС ФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ
Выражение «художественный мир писателя» (или произведения, или группы произведений) давно уже сделалось расхожим, но до недавнего времени употреблялось оно расплывчато и неопределенно. Лишь в последние десятилетия, как кажется, удалось вложить в него объективно установимое содержание. Художественный мир текста, представляется теперь, есть система всех образов и мотивов, присутствующих в данном тексте. А так как потенциальным образом является каждое существительное (с определяющим его прилагательным), а потенциальным мотивом – каждый глагол (с определяющими его наречиями), то описью художественного мира оказывается полный словарь знаменательных слов соответственного текста. Чтобы эта совокупность образов стала системой образов, а опись художественного мира превратилась в описание художественного мира,
