могу поплакаться убийце, шепча ласковые слова «брат», «товарищ», «собрат по несчастью». В этот миг убийца будет добр, ибо он по природе своей добр, а я буду идиотом, ибо я — по природе своей идиот, и оба мы сентиментальны, потому что наша культура — она вся насквозь сентиментальна. Но когда пьеса закончится, и я останусь один, убийца откроет окно моей комнаты и войдет тихим шагом санитара и перережет мне горло, спустив всю мою кровь до капли.
Бедный мой отец. Я был писателем, писателем, но мой вялый прожорливый мозг выедал мне внутренности. Орел для моего собственного Прометея и Прометей для моего собственного орла, однажды я осознал: да, я мог публиковать великолепные статьи в журналах и газетах, и даже книги, на которые было бы не жалко тратить типографскую бумагу. Но я также понял, что никогда не приближусь к тому, что называют шедевром, я даже потрогать его не смогу. Вы мне скажете: ну что же, литература не состоит исключительно из шедевров, в ней полно других произведений, скажем так, рангом пониже. Я тоже в это верил. Литература — огромный лес, и шедевры в нем — озера, гигантские и странные деревья, красноречивые в своем великолепии цветы или сокрытые гроты, но лес ведь состоит из обычных и ничем не выдающихся деревьев, лугов, луж, растений-паразитов, грибов и диких цветочков. Но я ошибался. Произведения рангом пониже на самом деле не существуют. Я хочу сказать: автор произведения рангом пониже не зовется так-то и так-то. То есть имярек и впрямь существует, их много, они страдают, работают, публикуют в газетах и журналах статьи и даже время от времени публикуют книгу, на которую не жаль типографской бумаги, но эти книги или эти статьи — и тут я прошу вашего внимания! — написаны не ими.
У любого произведения рангом пониже есть тайный автор, а всякий тайный автор есть, по определению, автор шедевров. Кто же в таком случае пишет произведение рангом пониже? На первый взгляд, писатель рангом пониже. Жена этого бедняги может быть свидетелем: он сидел за столом, склонившись над пустыми страницами, ерзая и ведя ручкой по бумаге. И ее свидетельство кажется неопровержимым. Но то, что она видела, — это лишь внешняя часть. Кожура литературы. Видимость, — сказал старик, бывший писателем, и Арчимбольди вспомнил Анского. — Тот, кто на самом деле пишет это произведение рангом пониже, — это тайный автор, который прислушивается лишь к словам шедевра.
Наш друг ремесленник пишет. Он весь погружен в то, что воплощает — хорошо или плохо — на бумаге. Жена за ним наблюдает, хоть он того и не замечает. Естественно, это он и пишет. Но если бы у жены его были способности рентгена, она бы тут же поняла: она присутствует не при акте литературного творчества, а на сеансе гипноза. Внутри человека, который сидит и пишет, ничего нет. Ничего своего, я хочу сказать. Лучше бы нашему другу посвятить себя чтению. Чтение — это наслаждение и радость оттого, что ты жив, ну или грусть, оттого, что ты жив, но прежде всего — это знание и вопросы. А вот писательство — наоборот, это обычно пустота. В душе человека пишущего ничего нет. Ничего, хочу я сказать, что его жена могла бы знать. Он пишет под диктовку. Его роман или стихи, неплохие, достойненькие, ложатся на бумагу не благодаря стилю или воле, как думает этот несчастный, а благодаря акту сокрытия. Нужны много книг, много приятных сосенок, чтобы сокрыть от ненужных глаз книгу, которая действительно имеет значение, ебаный грот нашего несчастья, волшебный зимний цветок!
Простите мне пошлые метафоры. Временами я горячусь и превращаюсь в романтика. Но послушайте меня. Всякое произведение, которое не является шедевром, есть, как бы это сказать, элемент огромной камуфляжной сети. Вы служили в армии, как я понимаю, и знаете, о чем я говорю. Всякая книга, что не является шедевром, — это пушечное мясо, усталая пехота, пешка, которая нужна лишь затем, чтобы воспроизводить разными способами схему шедевра. Когда я понял это, то перестал писать. Но ум мой, тем не менее, продолжил работать. Наоборот, когда я забросил писательство, он заработал лучше. Я себя спросил: почему шедевр должен быть сокрыт? Что за странные силы увлекают его в тишину тайны?
Я уже знал, что писать — бесполезно. Или что имеет смысл писать, только если автор готов написать шедевр. Большая часть писателей ошибаются или играют. Возможно, играть и ошибаться — одно и то же, две стороны одной монеты. На самом деле мы никогда не перестаем быть детьми, чудовищными детьми со струпьями, варикозом, опухолями и пятнами на коже, но в конце концов все равно детьми: мы продолжаем хвататься за жизнь, ибо мы и есть жизнь. Также можно сказать: мы — театр, мы — музыка. Таким образом, мало писателей отвергают писательство. Мы играем в бессмертных. Ошибаемся, оценивая собственные произведения и чужие — а с чужими уж и вовсе все туманно. Увидимся на присуждении Нобелевской премии, говорят писатели, словно желая сказать: увидимся в аду.
Однажды я посмотрел американский фильм про гангстеров. В одной из сцен детектив убивает злодея и прежде, чем выпустить последнюю пулю, говорит ему: увидимся в аду. Он играет. Детектив играет — и ошибается. Злодей, что смотрит на него и оскорбляет за секунду до смерти, тоже играет и ошибается, хотя его поле игры и поле ошибок сведены практически к абсолютному нулю — в следующей сцене он умрет. Режиссер фильма тоже играет. Сценарист — тоже. Увидимся на присуждении Нобеля. Мы вошли в историю. Немецкий народ нам за это благодарен. Героическое сражение будут помнить грядущие поколения. Бессмертная любовь. Имя, высеченное в граните. Время муз. Даже такая, настолько на первый взгляд невинная фраза: в эхе греческой прозы нет ничего, кроме игры и ошибок.
Игра и ошибка — это продажи и движитель писателей рангом пониже. Также это обещание их счастливого будущего. Лес, что растет с головокружительной скоростью, лес, которому никто не ставит границ, — даже Академии, наоборот, Академии как раз и занимаются тем, чтобы он разрастался без проблем, и предприниматели, и университеты (они только и делают, что умножают число бездельников), и государственные учреждения, и меценаты, и культурные ассоциации, и дамы, декламирующие поэзию, — все они способствуют тому, чтобы лес разрастался и скрывал то, что должен скрывать, все они способствуют тому, чтобы лес воспроизводил то, что должен воспроизводить, ибо это неизбежно — он будет расти, но никогда не откроет, что же воспроизводит, что же так покорно отражает.
Плагиат, скажете вы? Да, плагиат, в том смысле, что любое произведение рангом пониже, любое произведение, вышедшее из-под пера писателя рангом пониже, — это не что иное, как плагиат
