корону к ногам матери, одновременно смущенной и радостной. Вечером же он танцевал со всеми приехавшими дамами, будто и не провел в молитвах предыдущую ночь.
Через полгода он попросил у отца разрешения вступить в Храм. Рено и Санси чувствовали себя так, словно небо упало им на голову.
Оба по очереди пытались образумить Оливье. Но юноша продемонстрировал спокойную, но непоколебимую твердость. Он сказал отцу.
— Я хочу служить Господу душой и шпагой!
— Это не требует принятия религиозного сана. В наш век это можно делать, имея жену и детей!
— И кому я смогу служить, чтобы сражаться? Графы Провансальские, став королями Неаполитанскими, едва вспоминают о нас, а ведь они наши сюзерены. Король Франции почти открыто воюет с Папой; наши кузены, императоры Куртене, продолжили свой род только юной девушкой, которая также живет в Италии, потому что ее отец женился на дочери покойного Карла Анжуйского, короля Неаполитанского. Старый фьеф Куртене принадлежит теперь боковой ветви, которую вы даже не знаете. Один лишь Храм продолжает сражаться на Святой земле. Именно по этой причине я хочу к нему присоединиться. Став тамплиером, я буду уверен, что моя шпага служит Господу!
Матери, которая, мужественно сдерживая слезы, напоминала ему, что, в случае его упорства, семья, с таким трудом созданная, угаснет, а ей самой никогда не дождаться радости обнять внуков, тогда как их имущество растворится в необъятной собственности Храма, он ответил:
— Храм лучше многих умеет защищать и обращать на пользу то, что ему доверено. Вы должны бы это знать, матушка, ведь брат Клеман достойнейшим образом управлял вашим поместьем, пока вы совершали паломничество. К тому же, вы сами побывали на Святой земле. Неужели вы откажете в этой радости мне?
Возразить было нечем. Оставалось только молиться. Вот почему Санси, в сопровождении Максимена, отправилась в святилище Богоматери в Мустье за утешением и помощью...
Чувствуя себя немного скованной после долгого молитвенного бдения, когда воспоминания навалились на нее всей своей тяжестью, она встала и улыбнулась монаху, который, встревоженный ее долгим общением с Господом и Его Матерью, вошел в часовню, осторожно ступая по полу своими сандалиями. Она еще раз преклонила перед ним колени. Уходя, передала монаху щедрое пожертвование. Ей стало чуть легче, и, переступив каменный порог, она глубоко вздохнула. Теперь все в руках мадам Марии и ее Божественного Сына...
У подножья крутого холма, на котором возвышалась часовня, ее ожидал приземистый Максимен. Он сидел на каменной стенке возле лошадей. И был не один: рядом с ним стоял и спокойно разговаривал высокий мужчина в черном плаще, спадавшем на золотые шпоры. У Санси екнуло сердце, как бывало всякий раз, когда она видела мужа после отлучки, пусть даже и недолгой. Рено было уже шестьдесят, что почти не отразилось ни на его жизненной силе, ни на внешнем облике: лишь светлые волосы посеребрила седина, а на лице добавились морщины, которые подчеркивали шрам. Но все это было бессильно против обаяния Рено. Санси подумала, что даже годы не согнут это стальное лезвие, — он просто будет все больше и больше походить на старого льва, вот и все! Увидев жену, он поднялся к ней до середины холма и взял я свои большие руки хрупкие узенькие запястья жены:
— Вы хорошо помолились, милая?
— От всего сердца, вы это знаете, но каким образом вы сами оказались здесь?
— После вашего отъезда я решил поехать в командорство брата Клемана, чтобы поговорить с ним. А потом я захотел повидать вас и совершил прогулку до Мустье.
— Что вы сказали брату Клеману?
— Все! Вернее, то, что ему можно знать, не вдаваясь в подробности, которые касаются только нас. Мы не в первый раз говорили с ним об этом Ронселене, хотя, как мне кажется, никто не знает, что с ним произошло, но в этот раз я ему рассказал о происшествии у Рогов Хаттина... о проклятии в форме пророчества. Надо было объяснить ему, почему мы возражаем против вступления Оливье в Орден, — добавил он извиняющимся тоном, но Санси тут же поддержала его:
— Вы не могли поступить иначе. Что он ответил?
— Он покачал головой и задумался. Молчал очень долго, и я не смел вторгаться в его размышления. Но мне было очень тревожно, потому что внезапно он сильно помрачнел. Наконец он заговорил: «Значит, согласно этому предсказанию, нас уничтожит король Филипп? Его портрет точен до мельчайших деталей, и он очень не любит тамплиеров. С другой стороны, я знаю, что есть множество странных отклонений среди тех, кто слишком долго жил на Востоке и слишком много общался с неверными, но я могу заверить вас, что Орден в большей своей части абсолютно чист. Хотя у нас есть свои секреты, но они ничем не оскорбляют Господа и не противоречат Божьим заповедям. И я верю в Его справедливость, в Его милосердие, которыми будет упразднена эта в высшей степени не заслуженная анафема! Оливье, оставаясь среди нас, способен достичь самых высоких степеней...» Он добавил, что любит Оливье, как сына, и будет лично оберегать его. Что я мог ему ответить?
— Ничего, друг мой! Я с детства знаю Клемана Салернского, его глубокую веру и непримиримость. Он сам — воплощение Храма, и, даже если в глубине души он отчасти верит в то, что вы ему раскрыли, открыто он не признает это никогда. Но когда настанет день предсказанного несчастья, он, быть может, сумеет сделать то, что необходимо, чтобы смягчить катастрофу и оградить от несчастья хотя бы некоторых из своих братьев! Поэтому вы правильно поступили, рассказав ему все. И все же, я надеюсь, что Матерь Божья вняла моим молитвам и оградит нас...
Рено с нежностью поцеловал руку жены.
— Думаю, — сказал он, — нам нужно положиться на волю Божью. Я не знаю, что нам предначертано судьбой, но мы можем нашими молитвами и помощью тем, кто в ней нуждается, как-то воздействовать на нее. А вы женщина, с которой никто не может сравниться в великодушии...
О, сладость этого поцелуя, этого голоса, этой сильной нежной руки! Санси чувствовала, что душа ее освобождается от тяжкого груза. Великой милостью была та безупречная любовь, что объединяла их. Лучшее убежище, лучшая ограда против всех напастей.
Когда они вдвоем вошли в свой замок в Валькрозе, Оливье, преклонив колено, с глазами, светящимися надеждой, смиренно попросил родителей позволить ему вступить в Орден Храма. Едва сдерживая слезы, они без возражений дали согласие.
На
