составитель и автор вступительной статьи и примечаний к этой книге: он понял, что Кржижановский – это событие, и сделал его событием, преодолев инертность тех, на которых Кржижановский не умел стучать кулаком. Тираж 100 000 – это много для «Московского рабочего» и мало даже для Москвы. Пусть серая бумага и опечатки в каждом втором латинском слове (к сведению читателя: с. 78, 95, 102, 197, 276, 278, 401, 403) – все равно, спасибо издательству. Пусть в катастрофически тесном комментарии порой не хватает необходимого (оглавление рассказа «Квадрат Пегаса»: «Звезды», «Гнезда», «Седла», «Отцвел», «Приобрел», «Надеван», «Запечатлен», – кто, кроме историков языка, помнит, что это – список слов на «ё», писавшихся через «ять»?) – все равно, спасибо составителю. Сейчас он готовит вторую книгу Кржижановского: его повести и воспоминания о нем.
Три раздела книги «Воспоминания о будущем» – рассказы, повесть, очерки – это три первые просеки сквозь мир Сигизмунда Кржижановского. «Избранное» издано, «неизданное» осталось: для читателя еще многое впереди.
«ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЙ РАЗГОВОР» 238
БРОДСКИЙ, РУССКИЕ ПОЭТЫ И РУССКИЕ ФИЛОЛОГИ В ПИСЬМАХ И ЗАПИСЯХ М. Л. ГАСПАРОВА
В ноябре 1992 года нам вместе с поэтом Алексеем Парщиковым повезло присутствовать в качестве свидетелей при одной беседе, которая развивалась за соседним столиком в студенческом кафе Стэнфордского университета и по свежей памяти была детально законспектирована Михаилом Леоновичем Гаспаровым, в то время преподававшим там, по его слову, «в почетном звании» Visiting Professor. Собеседниками Гаспарова в этом «триалоге» выступили Иосиф Бродский и профессор Стэнфордского университета Лазарь Флейшман. Беседа проходила с 10 до 11 утра, а уже пополудни М. Л. сделал для меня копию страничек из своей записной книжки «на память». Разговор, разумеется, шел о поэзии и, в значительной мере, о Борисе Пастернаке. Как видно из публикуемого ниже конспекта, Бродский щедро делится своими наблюдениями и одновременно задает провокационные вопросы двум ведущим специалистам: Флейшману – автору фундаментальных работ о поэте, и Гаспарову – исключительному знатоку русской поэзии, который именно в Стэнфорде приступил к подготовке академических комментариев к стихотворениям Пастернака.
Бродский любил пикироваться с филологами, высказывать свои часто парадоксальные суждения, прежде всего в том, что касалось квартета поэтов Пастернак – Мандельштам – Ахматова – Цветаева. Он не стремился к тому, чтобы выходить победителем в таких спорах, гораздо более важным для него было знать мнение специалистов. Так, он был очень доволен, что его эссе «Об одном стихотворении» получило значительный резонанс среди историков литературы. Гаспаров особо ценил этот анализ «Новогоднего» Цветаевой, о чем, в частности, сообщал в другом письме с той же конференции в Амхерсте: «Бродский разбирал стихи МЦ и Пастернака, о Магдалине гораздо хуже, чем мог бы. (Его разбор „Новогоднего“ ведь был замечателен)».
Бродский однажды обмолвился, процитировав Александра Блока: «Я не претендую на то, чтобы быть филологом. Филология – это труд адский. Зато у филологов я могу выспросить, что же там было на самом деле. Мне, прежде всего, интересно знать, как „жили поэты“». Причиной участия Бродского в таких филологических беседах была безусловная для него необходимость определить свое место в «коллективной биографии эпохи». Этот термин родился в прениях на конференции к столетию О. Мандельштама в 1991 году в Лондоне:
Гаспаров. <…> Мы не изучаем процесс творчества – до этого наука психология еще не дошла; мы изучаем процесс восприятия, собственного восприятия. Поскольку мы просто читатели, мы, конечно, не обязаны этим заниматься, но поскольку мы филологи, каждый из нас обязан дать по крайней мере самому себе отчет в том, почему он воспринимает этот текст именно так. <…>
Бродский. Но это носит тогда в конечном счете характер автобиографический, не правда ли?
Гаспаров. Пока каждый из нас занимается этим наедине с собой – да; а когда мы общаемся друг с другом – это уже становится коллективной биографией.
Бродский (очень довольный ответом). А!.. – Замечательно! (Смех.)
Так, именно с точки зрения «коллективной биографии эпохи», и должен быть прочитан «интеллигентский разговор» Бродского, Гаспарова и Флейшмана. С разрешения вдовы ученого А. М. Зотовой мы публикуем здесь конспект по копии из записной книжки Михаила Леоновича Гаспарова.
А. Устинов
– Как вы себе представляете Пушкина, если бы он убил Дантеса, а не Дантес его? – Представляю по Вл. Соловьеву, ничего лучше не могу придумать. – Ведь Дантес вряд ли хотел убивать. Почему он попал ему в живот? Скверная мысль: может быть, целился в пах? – Исключено: ниже пояса не целились, дуэльный этикет не позволял. – А если бы попал? – Очень повредил бы своей репутации. – Совсем трудно стало представлять себе, что такое честь. Сдержанность: оскорбление от низшего не ощущается оскорблением. В коммунальной квартире так прожить трудно. У Ахматовой было очень дворянское поведение. – Это она писала: для кого дуэль предрассудок, тот не должен заниматься Пушкиным? – Да. – О себе она думала, что понимает дуэль, хотя в ее время дуэли были совсем не те. – Как Евг. Иванов писал Блоку по поводу секундантства, помните? «Помилуй, что ты затеял: что, если, избави Боже, не Боря тебя убьет, а ты Борю, – как ты тогда ему в глаза смотреть будешь? и потом, мне неясны некоторые технические подробности, например: куда девать труп…» Вот это по Соловьеву.
– Отчего Пастернак обратился к Христу? – А отчего Ахматова стала ощущать себя дворянкой? Когда отступаешь, то уже не разбираешь, что принимать, а что нет. – Ахматова смолоду верующая. – Пастернак, вероятно, тоже: бытовая религиозность, елки из «Живаго». – Нет, у Пастернака сложнее: была память о еврействе. – А я думаю, просто оттого, что стихи перестали получаться. – А почему перестали? – Он не мог отделаться от двух противоестественных желаний: хотел жить и хотел, чтобы мир имел смысл. Второе даже противоестественней. – Не смог отгородиться от среды: дача была фикцией, все равно варился в общем писательском соку. – Ему навязывали репутацию лучшего советского поэта, а он долго не решался ее отбросить, только в 1937-м.
– Когда он родился? Да, в 1890‐м, удобно считать: 50 лет перед войной, 55 после войны («это он на собственный возраст примеривает», – сказал потом Ф.), война ослабила гайки режима, мир опять затянул их. О том, как он отзывался на антисемитские гонения и дело врачей, нет ни единого свидетельства, но в самый разгар их он писал «В больнице»: «какое счастье умирать».
– Не люблю позднего Пастернака (оказалось: никто из троих не любит). Исключения есть: про птичку на суку, «Август», даже «Не спи, не спи, художник». Но вы слышали, как он их читает? Бессмысленно: я ручаюсь,
