Сделав большой крюк, чтобы обогнуть полосу непроезжих в дождь солончаков, полуторка, разбрызгивая лужи, подъехала к аэродрому. Аэродром был такой же, какой Артемьев уже видел в Тамцак-Булаке: кусок степи, ничем не отгороженный от остальной степи и ничем не отличавшийся от нее. На летном поле вразброс, но недалеко друг от друга стояли истребители, казавшиеся в огромной степи совсем маленькими, да поодаль виднелась почерневшая от дождя палатка.
Дождь шел такой косой, что от него нельзя было спастись и под крылом самолета. Насквозь промокший часовой, к которому они подъехали, сказал, что последний грузовик с летным составом только что ушел к месту ночевки, и Полынин понял, что синоптики не обещают перемены погоды раньше утра. Он постучал в окно кабины и велел подъехать к семерке – это был его самолет. Поколесив по летному полю между самолетами, они подъехали к семерке. Самолет, как и следовало ожидать, был в полном порядке.
– Никто вашу семерку не трогал, – с обидой в голосе сказал воентехник, сидевший вместе с Полыниным в полуторке. – Неужели вы, товарищ майор, своему Гизатуллину не доверяете?
– Почему не доверяю Гизатуллину? Я доверяю Гизатуллину, – сказал Полынин и тем не менее вылез из полуторки и три раза обошел самолет.
Осмотрев самолет, Полынин снова залез в кузов полуторки и сказал шоферу, чтобы тот ехал дальше. В четырех километрах от аэродрома была маленькая балочка, в ней стояло несколько юрт, две палатки и столовая – четыре столба с камышовым навесом. Летчики так и не подыскали названия для этого места, а просто, имея его в виду, говорили: «Поедем ночевать».
Сейчас, когда сюда приехали Полынин и Артемьев, место это казалось особенно неприютным. Дождь, пробиваясь сквозь камышовый навес, барабанил по столам, а палатки и юрты уже так почернели от него, что казалось, дождь идет не час, а целую неделю. В юрте, куда зашел Полынин вместе с Артемьевым, верхнее отверстие было закрыто от дождя; сумеречный свет проникал снаружи через подоткнутую кошму у входа.
– Ну как, отгостился в госпитале? – поднявшись с койка и радостно тряся руку Полынина, густым басом спрашивал долговязый летчик, мягко, по-украински выговаривая «г». – С твоим ранением мы в курсе дела, так что не беспокоились. На слух не повлияет?
– Хирург говорил – не повлияет. Да вроде и сам чувствую – хотя и повязка, но слышу нормально.
– А мы сегодня тебя уже не ждали, – думали, погода удержит.
– А мы раньше выехали. Нас уже в дороге дождь застал. – Полынин отступил в сторону и подтолкнул вперед Артемьева. – Познакомься с пехотой! Пригласил погостить у нас до завтра. Мы с ним в госпитале вместе лежали.
– Лежал ты! – насмешливо сказал летчик. Артемьев представился.
– Грицко, – сказал летчик и так тряхнул левую, протянутую ему Артемьевым руку, что рукопожатие отдалось в правом, раненом плече.
– Осторожней, – сказал Полынин. – Человек раненый.
– Тогда извиняюсь, – сказал летчик и, словно исправляя ошибку, еще раз, уже тихонько, пожал руку Артемьеву.
– Где Соколов? – спросил Полынин.
– Михаил у командира, а Вася спит, вот он. – И Грицко кивнул на копку, где лежал кто-то накрытый шинелью.
– Я и не заметил, – сказал Полынин. – Когда же он успел заснуть?
– А сразу, как вернулся. Еле дошел от машины до юрты, – сказал Грицко.
– Летал? – с холодком в голосе спросил Полынин.
– Летал, – почесав в затылке, виновато сказал Грицко. – Три боевых вылета сделал. Разве для первого раза легко? Конечно, спит.
– Я же сказал, – голос Полынина стал окончательно ледяным, – чтобы подождали меня, что я в первый раз сам поведу его.
– А он к командиру группы пошел проситься и получил разрешение.
– Та-ак, – протянул Полынин и, помолчав, добавил другим тоном: – Сходи к Петину, забери у него лишнюю раскладушку. А мы покамест койки сдвинем. Пойдешь мимо столовой – заодно организуй поужинать здесь, в юрте.
Пока Грицко ходил за раскладушкой, Полынин двумя руками, Артемьев одной левой принялись плотнее сдвигать железные койки, стоявшие по окружности юрты с небольшими промежутками.
– Ничего, не проснется! – сказал Полынин, когда очередь дошла до койки, на которой спал летчик, укрытый шинелью. – А проснется – ему же хуже. Его всего пять дней как прямо после училища взяли в нашу группу по рапорту старшего брата. Я приказал не пускать его без меня в первый бой. Но вышло не так, как я сказал, а как он захотел. А первый бой – дело такое: спроси летчика потом, когда сядет, как все было, – не ответит. Глазами еще кой-чего видит, а затылком ничего не чувствует. В первом бою за новичками надо смотреть специально.
– А за вами смотрели?
– Нет, – сказал Полынин. – В тот день мы все до одного в свой первый бон шли. Некому было смотреть. А что ты думаешь? – Он сердито вскинул на Артемьева глаза. – Я и привез шестнадцать пробоин. И все в хвосте. Что тут хорошего?
Грицко вернулся, неся раскладушку. Она как раз поместилась между койкой спавшего летчика и входом в юрту.
– Товарищ капор, разрешите? – раздался голос с улицы.
– Войдите, – сказал Полынин.
– Товарищ майор! – вошедший красноармеец откозырял. – Вас командир группы вызывает.
Не сказав ни слова, Полынин накинул на плечи плащ-палатку, надел поверх бинтов фуражку и вышел вместе с красноармейцем.
– Харчем мы похвастаться не можем, – сказал Грицко, когда вышел Полынин. – Баранину каждый день едите?
– Каждый день.
– Ну и сегодня будете есть, положение без перемен. Но зато спирту под дождь и под ваше присутствие по склянке выпьем.
– А без моего присутствия?
– Как когда, – сказал Грицко. – Вообще-то говоря, если летный день был подходящий, Полынин перед ужином по склянке не запрещает.
– А сам?
– А что сам? – даже удивился Грицко. – Вы, наверно, его еще не поняли. Это он в бою требует, чтобы как он, так и все, а на отдыхе – как все, так и он.
– Скажите, товарищ капитан, Грицко – это ваше имя или фамилия?
– Да и так и эдак, – улыбнувшись, сказал Грицко. – Наверно, скупой поп крестил: имя Грицко и фамилия Грицко.
Говоря все это, Грицко возился с фонарем «летучая мышь», протирал стекло и выравнивал фитиль. Потом он зажег фонарь, поставил посередине юрты на стол, достал из-под подушки две галеты, расстелил их на столе, нагнулся, полез под койку, вынул оттуда термос и две банки осетрины в томате и, отстегнув от пояса цепочку со складным ножом, стал открывать консервы. По всему чувствовалось, что он заведовал в юрте хозяйством.
– А что в термосе?
– Он, – сказал Грицко.
Огонек «летучей мыши» разгорелся, в юрте сразу стало уютно. По обтягивавшему войлок брезенту постукивали капли. Комаров прибило дождем; то, что нет их писка, казалось даже странным.
Грицко все еще продолжал выгребать из-под койки то одно, то другое: стаканы, эмалированную кружку, соль и перец в спичечных коробках. Наконец он вытащил из чемодана целый круг копченой московской колбасы.
– Главная Полынинская закуска! – сказал Грицко, увидев, как радостно Артемьев глядит на колбасу. – У Николая ее всегда запас в чемодане. Даже, помню, когда нам в Испанию последние праздничные посылки прислали, так ему – полпосылки этой колбасы.
– А вот и Соколов-старший, – сказал Грицко, оглядываясь на вошедшего в юрту широкоплечего летчика, с коротко, под бокс, остриженными волосами и ребячески упрямым выражением лица. – Познакомься. Капитан почует у нас – майор в гости позвал.
Хмуро поздоровавшись, Соколов сел на койку.
– Просто удивляюсь! Как терпит командир группы!
– Что? – спросил Грицко.
– А как Николай с ним разговаривает, когда вожжа под хвост попадет. На «вы». Официально. Как будто отроду знакомы не были. Сижу сейчас у командира группы…
– А чего он вызвал тебя? – перебил Грицко.
– А ничего он меня не вызывал. Просто лежит больной, малярия его трясет. Сидел у него, вспоминали кое-чего. Заходит Николай – руку к козырьку: «По вашему приказанию явился». Командир группы говорит: «Давай, Коля, садись, расскажи, как тебя там заштопали». А Николай вместо этого: «Разрешите узнать, вам капитан Соколов докладывал, что я запретил до моего возвращения выпускать в воздух лейтенанта Соколова?» Я, конечно, не докладывал, но командир группы заминает это дело, отвечает: «Ладно, Коля, слетал – и все в порядке. Что теперь разбираться? Давай садись». А Николай, вместо того чтобы сесть, как даст мне! «Вы, говорит, почему не доложили?» Сам меня гоняет, а смотрит на командира группы, как будто его отчитывает. Гонял, гонял, потом командир группы говорит мне: «Давай иди, Соколов». Я из юрты выхожу и слышу: Николай там уже на другую тему перешел и опять дает жизни. «Вы, говорит, согласились с моим предложением самолеты на случай ночной бомбежки расставлять на дистанции в двести метров друг от друга. Я, говорит, согласно вашему приказанию, с людей требовал, а сегодня, говорит, был на аэродроме – и пятидесяти метров между самолетами нет! Как мне, говорит, это понять?» И пошел! И пошел! Ну, достукается он, честное слово, достукается! Не глядя на то, что они корешки и что командир группы человек добрый.
