– Я хочу красные башмаки, господин Сальватор, – произнесла Роза.
– Ты выберешь обувь того цвета, какого пожелаешь, дитя.
Затем, обратясь опять к Броканте, он сказал:
– Ты слышала? Если ровно через неделю, ровно в этот час, я найду вас здесь еще, я увожу Розу… Не забудь, Броканта, – прибавил он вполголоса, – что ты своей головой отвечаешь мне за этого ребенка! Если ты уморишь ее от холода на своем чердаке, я тебя уморю холодом, голодом и рядом всевозможных лишений в подвале.
Произнеся эту угрозу, он наклонился к девочке, которая подставила ему свой лоб для поцелуя.
Жан Робер бросил прощальный взгляд на старуху и обоих детей и вышел следом за Сальватором.
– Что это за странная девочка? – спросил он Сальватора, выйдя с ним на улицу.
– А, бог ее знает! – ответил тот и рассказал Жану все, что знал о девочке, т. е. то, что знаем и мы.
Рассказ этот был короток, и, когда они приблизились к Новому мосту, он был окончен.
– Здесь! – произнес Сальватор, облокачиваясь на решетку статуи Генриха IV.
– Зачем же мы остановились?
– О! Мой милый, вы слишком любопытны.
– Однако…
– Как драматическому поэту вам должно быть известно, что умение хранить тайну – это своего рода талант.
Впрочем, они ждали недолго.
По прошествии десяти минут карета, запряженная парою бодрых лошадей, свернула с набережной Ювели ров и остановилась против статуи Генриха IV.
Мужчина, лет около сорока, открыл каретную дверцу и, выглянув изнутри кареты, произнес:
– Торопитесь, господа!
Молодые люди вошли в карету.
– Ты знаешь куда, – произнес тот же мужчина, обратившись к кучеру.
Лошади пустились вскачь и, повернув посередине Нового моста обратно, направились вдоль Школьной на бережной.
XXIV. Господин Жакаль
Расскажем нашим читателям то, что Сальватор счел лишним рассказывать Жану Роберу.
Расставшись с Жюстеном и Жаном Робером на улице предместья Св. Якова, Сальватор, как мы сказали, направился в полицию.
Он достиг той глухой, безлюдной улицы, которая носит название Иерусалимской и представляет собой тесное, темное и грязное место, куда солнце заглядывает разве украдкой.
Сальватор смело и свободно вступил в ворота пре фектуры, как человек коротко знакомый с этим помещением.
Было семь часов утра. День начал только заниматься.
Сторож остановил его.
– Гей! Господин! – закричал он. – Вы куда идете?. Гей! Господин!
– А что? – сказал Сальватор, оборачиваясь.
– Ах! Извините, господин Сальватор, я было не узнал вас.
– Г-н Жакаль уже в своей конторе? – спросил Сальватор.
– Вернее сказать, что он еще там: он ночевал в конторе.
Сальватор пересек двор, вошел под своды, расположенные против ворот, затем по маленькой лесенке налево, поднялся на два этажа, прошел коридор и спро сил секретаря о г-не Жакале.
– Он сильно занят, – ответил тот.
– Доложите ему, что это Сальватор, комиссионер с улицы Фер.
Секретарь исчез за дверью и почти тотчас же вернулся.
– Через две минуты г-н Жакаль к вашим услугам.
В самом деле минуту спустя дверь распахнулась, и, прежде чем кто-либо показался в ней, послышался голос:
– Ищите женщину! Ей-ей! Ищите женщину! – Затем уж показался человек, голос которого только что послышался.
Попытаемся нарисовать портрет Жакаля. Это был мужчина лет сорока, с чрезмерно длинным туловищем, худощавый, вытянутый, по выражению натуралистов, червеобразный, и при этом – с короткими, крепкими ногами.
Корпус его производил впечатление гибкого, а ноги – проворных.
Голова его, казалось, принадлежала одновременно самым различным плотоядным: волосы, или грива, как угодно, были желто-бурой масти; длинные, торчащие уши, заостренные и покрытые шерстью, походили на уши бобра; глаза отливали вечером желтым, а днем зеленым огнем и походили сразу на глаза рыси и волка; зрачок, вертикально удлиненный, подобно кошачьему зрачку, сокращался и расширялся, в зависимости от силы света или темноты; нос и подбородок были вытянуты у него, как у зайца.
В общем, это была голова лисицы, а туловище – хорька.
Он прищурил глаза и заметил в полумраке коридора того, о ком ему доложили.
– А! Это вы, господин Сальватор! – произнес он, быстро устремляясь навстречу. – Что доставляет удовольствие мне видеть вас так рано?
– Мне сказали, что вы были очень заняты, – ответил Сальватор, видимо, силясь преодолеть отвращение, которое внушал этот полицейский чиновник.
– Это совершенно верно, мой дорогой господин Сальватор, – но вы также знаете, что нет такого дела, которого я не бросил бы тотчас, чтобы иметь только удовольствие побеседовать с вами.
– Послушайте, пойдемте к вам в кабинет, – перебил Сальватор, не отвечая на любезную фразу г-на Жакаля.
– Это невозможно, – сказал Жакаль, – двадцать человек ждут меня.
– Много ли у вас дела с ними?
– Почти на двадцать минут времени, по минуте на человека. В девять часов мне нужно быть в Нижнем Медоне.
– Черт возьми. Это очень некстати, что я не могу поговорить с вами сколько мне нужно: я имел сообщить вам нечто важное.
– Постойте!.. Вот идея!..
– Говорите!
– Я еду в карете и еду один; поезжайте со мною: вы сообщите мне про ваше дело дорогой. А теперь объясните мне в двух словах, в чем ваше дело?
– В одном похищении…
– Ищите женщину!
– Да мы ее и ищем.
– О! Нет, я говорю не про похищенную женщину.
– В таком случае, про какую же?
– Ту, которая приказала похитить другую.
– Вы полагаете, что в этом деле замешана женщина?
– Во всем и во всех делах всегда замешана женщина, господин Сальватор; это и составляет главное затруднение нашей службы. Вчера, к примеру, мне доложили, что один кровельщик убился, сорвавшись с крыши…
– И вы сказали: «Ищите женщину»!
– Да, это первое, что я сказал.
– Ну и что?
– Надо мною посмеялись, говорили, что я чудак! Стали все-таки искать женщину и ее нашли!
– Вот как! Как же это?
– Чудак обернулся, чтобы поглядеть на женщину, которая одевалась в мансарде противоположного дома, и он так увлекся ее созерцанием, что забыл, где он на ходится; нога у него поскользнулась, и он полетел вниз!
– Он погиб?
– Он очень расшибся, глупец! Так вы согласны, и поедете со мною в Нижний Медон?
– Да, но со мною друг.
– Карета четырехместная. Фарго, – обратился г-н Жакаль к служителю, – велите запрягать.
– Но дело в том, что я должен предварительно зайти на Кишечную улицу, а затем я вернусь.
– Я даю вам полчаса времени.
– Где же мы встретимся с вами?
– Место свидания у статуи Генриха IV. Я велю остановить карету, вы войдете в нее и поедем!
После этого Жакаль вошел в свою контору, а Сальватор пошел отыскивать Жана Робера.
Все шло по установленной программе: оба молодых человека уселись в карету Жакаля, и все трое покатили по направлению к Нижнему Медону.
Г-н Жакаль был старым комиссаром, которого его блестящие способности возвели до высшего положения – до места начальника охранительной полиции.
Г-н Жакаль знал всех воров, всех мошенников, всех цыган Парижа; освобожденные каторжники, воры патентованные, воры-новички, воры заслуженные, воры, отказавшиеся от своего ремесла, – все они копошились под его всевидящим взором; как бы ни была темна ночь, невозможно было укрыться от его проницательного глаза. Он знал вертепы, картежные дома, волчьи при тоны и западни, как Филидор квадраты своей шахмат ной доски. При одном взгляде на оторванный ставень, на разбитое оконное стекло, на рану, нанесенную ножом, он говорил: «О! Я знаю это! Это прием такого-то».
И ошибался он редко.
Жакаль, казалось, не знал никакого природного влечения или потребности. Если ему некогда было позавтракать, он оставался без завтрака; некогда ему было пообедать – он не обедал; некогда было поужинать – он не ужинал; некогда было поспать – он и не спал!
Жакаль с одинаковым удовольствием и равной свободой менял свой костюм и облик: то торговца рынка, то генерала Империи, швейцара богатого дома, привратника, бакалейщика, торговца аптекарскими товарами, гаера, пэра Франции, вольтижера из цирка – он бывал всем и заставил бы покраснеть самого ловкого и даровитого актера.
Протей был в сравнении с ним не более как кривляка из Тиволи или с бульвара Тампль. Жакаль не имел ни отца, ни матери, ни жены, ни брата, ни сестры, ни сына, ни дочери: он был одинок во всем мире и, казалось, был лишен семьи внимательной к нему судьбой, которая, избавив его от свидетелей в его таинственной жизни, дала ему возможность быть вполне свободным на его поприще.
В библиотеке, помещавшейся на четырех полках, у него было четыре различных издания Вольтера. В эту эпоху, когда все, а в полиции в особенности, духовные и светские иезуитствовали, он один говорил совершенно не стесняясь, при всяком удобном случае цитировал из «Философского Словаря» и знал «La Pucelle» наизусть. Упомянутые четыре экземпляра произведений автора «Кандида» были переплетены в шагрень, с серебряным обрезом, – этот печальный памятник погребенных убеждений их хозяина.
