Я исчезну, и за мной в Небытие последует целая Вселенная, то есть мир, который принадлежит мне и всем. Мир увядших роз, раздавленных окурков, холодных рассветов, ненависти, разбитых пивных кружек, коровьих кишок, набитых кровавой требухой, юных обнаженных женщин, обручальных колец, украденных монет, похоти, фальшивых стонов, прекрасных и бездарных книг, мир Данте, Микеланджело, Моцарта, Бетховена, Толстого, Бродского, мир пьяных ночей без сновидений, "Женщины с головой из роз", великих городов, церковный куполов, небесной синевы, рек с нечистотами, золотых полей, весенних гроз, измен, лжи, веселых застолий, ночных полетов в волнах лунного света, войн, страданий, поцелуев с привкусом расставания, океанских брызг, звуков утреннего леса…
Можно перечислять бесконечно. У каждого свой список прекрасного и ужасного.
Колосовский проводит огромной ладонью по лысой голове в надежде ощутить приятную шершавость. Но тщетно. Лысина гладка, как идеально обработанный костяной шар. Такой головой хорошо играть в бильярд.
На этой голове уж никогда не заколосится молодая шевелюра. Никогда! Вот что обидно…
Герман бросил взгляд на бледнеющую, как бы растворяющуюся в посветлевшем небе луну и вслух продекламировал:
Напился я, домой пора,
Рассвета мне уж не дождаться,
Хочу дожить я до утра.
Хотя б дожить, -
Чтоб к вечеру опять надраться.
Рассвета Герман, действительно, не дождался. Поймав такси, он покатил домой, где его ждали комнаты, гулкие от пустоты.
Глава 17
Следующий вечер начался с экспансивного выступления Германа Колосовского. Он отлично выспался, превосходно пообедал в "Метрополе" и пребывал в отменном настроении.
— Я официально извещаю уважаемое собрание, что завязываю с выпивкой, — сказал он, будто пролаял. Оратор произнес эти слова стоя, крепко держа в руке полный стакан с водкой.
— У нас почти каждая попойка начинается подобным образом, придумал бы что-нибудь новенькое, — пробурчал Тит.
— Герман, ты хорошенько все взвесил? — сонно поинтересовался Зубрицкий. Он говорил подчеркнуто медленно. — Я бы не принимал таких скоропалительных решений на трезвую голову…
— Это решение во мне зрело с давних пор. Я понял, что…
— Ты понял, что сопьешься, — перебил его Тит. — Полностью солидаризуюсь с коллегой Зубрицким: в таком почтенном возрасте тебе не следует так суетиться. Один мой знакомый в одночасье бросил пить и через короткое время помер от жажды. Повторяю, не суетись, один черт, вот-вот всё пойдет прахом… Стоит ли обзаводиться новыми привычками под занавес?
— Типун тебе на язык! Мы все хотим жить! Грешно лукавить и шутить, когда нам всем по семьдесят! Всем известно, что в этом возрасте желание жить становится нестерпимым!
— Зачем ты, в таком разе, пьешь?
— Думаешь, мне легко было решиться? Вся моя прежняя жизнь покоилась на крепком фундаменте из жидкого горючего, а весь жизненный уклад был замешан на водке, бабах и застольях! Но я понял, что надо менять образ жизни. А с вами, ты прав, можно спиться. Пока у меня такие друзья, образ жизни мне не изменить. Вот если бы вы каким-то образом исчезли…
Колосовский одним махом осушает стакан. При этом делает такую устрашающую гримасу, что приятелям становится не по себе.
Отдышавшись, Герман продолжает:
— Вот один мой бывший сослуживец перехоронил всех своих друзей-собутыльников… И что? Сначала, понятное дело, жутко горевал: пить-то стало не с кем. А потом успокоился. А теперь вообще очень доволен жизнью. Бросить пить — после смерти приятелей — для него оказалось плевым делом. Таким образом, выиграли все. И те, что смущали приятеля греховным соблазном побывать разом и в винном раю, а после попойки — и в похмельном аду, они, эти винно-водочные искусители, выполнив свой долг перед судьбой, с чувством глубокого удовлетворения отправились к подземным гестаповцам. Доволен и он, мой знакомый, который начал жизнь как бы вторично, заново…
Колосовский замолкает. Молчат и остальные. Молчат довольно долго. У Рафа в который раз за последнее время начинает дергаться нога.
Наконец Тит нарушает молчание:
— Зря ты нам здесь заправлял арапа про чьи-то смерти. Я думаю, у тебя это от плохого настроения. Это бывает… У старого человека всегда плохое настроение. И это понятно. У него просто не может быть хорошего… Да и откуда взяться хорошему-то? Здоровье ни к черту, боли в пояснице, геморрой, простатит, и все такое. Смерть на носу… Да, таков уже неизъяснимый закон судеб: старый человек — или круглый дурак, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси.
"Сегодня, или никогда", — думает Раф и вкрадчивым голосом задает всем вопрос:
— Неужели вам не хочется на прощание сотрясти, так сказать, основы?
Вопрос застревает в воздухе. Все лениво задумываются. Никто никогда не ставил перед ними столь революционных задач.
— Какие еще, к черту, основы? И чего их сотрясать-то? Да и откуда взяться силам, чтобы их сотрясать! Каждое утро не знаешь, хватит ли сил, чтобы встать с постели, а ты говоришь — сотрясти… Вот так сотрясешь и тут же Богу душу отдашь. И потом, мне уже почти ничего не хочется, — глядя перед собой немигающими глазами, сказал Тит. — А то, чего мне хочется, находится при мне. Достаточно протянуть руку. Бабы, выпивка… всё это я всегда имел и имею сейчас. Словом, всё, как у всех у нас. А основы пущай сотрясает твой ненормальный сосед, который всего этого лишен, и который, как ты уверяешь, не дает тебе покоя тогда, когда ты не даешь покоя ему…
— Нет, — Раф покачал головой, — основы должны сотрясти мы.
— Какие основы?! — подал громкий голос Зубрицкий. — Ты что, Раф, спятил? В нашей стране ни основ, ни традиций никогда не было и нет.
— А православие? А вера в царя-батюшку? А патриотизм? А гордость за победу на Куликовом поле?
— Кого это мы, любопытно было бы знать, тогда победили?
— Кого-кого… Басурманов всяких, татар…
— Понятно. То есть тех, кто ныне составляет чуть ли не треть населения нашей необъятной и дружной страны…
— Помните, как мы вместе со всем татарским народом в 1980 году отпраздновали эту победу над ними самими?
Все на минуту задумываются. Вот он, идиотизм советской власти. Действительно, в 1980 году по всей стране широко отмечалась славная дата: шестисотлетие победы над своими же согражданами.
— А я вот читал, что недавно 627-летие Куликовской битвы шумно отметили славяне Еврейской АО, — проинформировал друзей Раф.
— Там есть славяне? — заинтересованно спросил Герман.
— Спроси лучше, есть ли там евреи.
— Спрашиваю: там есть евреи?
— Отвечаю: есть, и они их поддержали.
— Кого?
— Я ж говорю: евреи поддержали славян, когда те отмечали 627-летие Куликовской битвы.
— Много?
— Что — много?
— Я говорю, много евреев их поддержало?
— Много. Целых два. Специально для этого из Москвы доставили Рабиновича с женой.
— Недавно один верноподданный муфтий выступил с заявлением, что татар на Куликовском поле вообще не было, — сообщил старина Гарри.
— Вот это да! А где они были? — изумился Раф.
— Вот этого я не знаю…
— И кто ж там был?
— Муфтий сказал, что там были сепаратисты…
Друзья хохочут минут пять.
— И всё-таки, Раф, основы чего мы будет сотрясать под твоим чутким руководством? — осторожно спрашивает Колосовский.
— Основы мироздания.
— Всего-то? А я думал, основы современной морали, выколачивая из нее развращение и безнравственность. А что означает это твое "на прощание"?
Раф отвечает стихами:
Мы вольные птицы, пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..
— Я всегда говорил, что Раф самый глупый из нас, — Герман кладет свою лапу на плечо Шнейерсону. — Надо повременить. Это я тебе как бывший госчиновник говорю… Ну, сотрясем мы, и что? Ещё пересажают нас всех к чёртовой матери. Я так полагаю, чтобы вернее было, сотрясать надо непосредственно перед самым концом. Вот если ты считаешь, что мы все в миллиметре от конца, тогда другое дело. Но я так не считаю. Я еще пожить хочу.
