Одним словом, я пользовался всеобщим потворством, оберегавшим меня до известной степени от опасностей и утомления, которые бывают в жизни, когда приходится всецело самому поддерживать и охранять ее. Другие предвидели и удовлетворяли все мои потребности, оставляя мне только желание, которое способно поддерживать в человеке благотворное движение. И вдруг одно неведомое лицо отказывалось от участия в этой общей угодливости! Мало того, оно собиралось действовать наперекор ей. Оно объявляло себя моим врагом. Среди всех этих добрых стремлений выделялось одно, злое. И чего же хотела эта воля? Моей смерти. Она желала ее, как удовлетворения за оскорбление, в котором я играл лишь роль слепого орудия. Она, конечно, достигнет своего. Быть может, завтра же. И тем успешнее, что я не знал ни имени, ни лица этой женщины.
Во всем этом было нечто, способное смутить мою беспечность. Признаюсь, сначала я так к этому и отнесся, но чувство это длилось недолго, и я вскоре стал ощущать своеобразное удовлетворение. Старый сенатор Бальдипьеро сказал правду. Нависшая надо мною угроза, будучи достаточно отдаленной, чтобы не стать навязчивой, помогала мне полнее жить настоящим ввиду неверности будущего. Лица женщин приобрели в моих глазах совершенно новый интерес: я искал среди них свою незнакомку. Хотя мало было вероятия, что я встречу ее здесь, во всей этой истории было слишком много случайного, чтобы не ожидать и в дальнейшем вмешательства в мою жизнь случая, который рано или поздно способен свести меня лицом к лицу с моим врагом. Известие о смерти старого Бальдипьеро, полученное мной вскоре после того, поддерживало во мне некоторое время эти мысли. Старик завещал мне, умирая, свою виллу со всей находящейся в ней обстановкой.
Я не спешил вступать в обладание этим прекрасным местом. Я был в это время влюблен в одну знатную даму, которую окружал своим пылким поклонением. Любовь к ней заставила меня все забыть: и завещание сенатора, и продолжительность моего отсутствия, и опасность, о которой я был предупрежден. Что значат яд или кинжал для того, кого любовь ранит своими жесточайшими стрелами и терзает своим острейшим ядом?
Примерно по истечении года, который я отчасти провел в путешествии, пытаясь освободиться от моей несчастной страсти, я почувствовал внезапное желание увидеть вновь свою родину, а в особенности нашу Венецию. Я находился тогда в Амстердаме, который напоминает ее своими каналами, но не сравнится с ней ни цветом своего неба, ни улыбкой своих женщин. Сидя за игорным столом, я то выигрывал, то проигрывал, и вдруг среди монет, рассыпанных на сукне, натолкнулся на золотой цехин. Я взял его и перевернул в своей руке. Крылатый лев был отчеканен на его гражданском металле. И в этот миг я увидел нашу Венецию, ее бесчисленные каналы, ее небо, дворцы и компанилы, розетки из розового мрамора на дворце Альдрамина и красноватый фасад твоего дома, Лоренцо, с его тремя ступеньками водного подъезда. Я внезапно очутился мысленно на набережной Скьявоне, как в тот день, когда, стоя рядом с синьорой Бальби, я решил отправиться в путешествие. Большая белая чайка пролетала в прозрачном воздухе лагуны. Синьора Бальби бросала зерна голубям. Они были жирными, хорошо откормленными. Мне показалось, что я беру одного из них в свои руки; он теплый и белый, и на его проколотом кинжалом горле — алое как кровь пятно.
Несколько недель спустя я уже был на пути в Италию. Путешествие мое прошло без всяких событий; проездом я побывал на вилле, которую мне завещал сенатор Бальдипьеро. Стояла прекрасная погода, и сады благоухали. Я обошел все комнаты, предшествуемый слугами-неграми, которые открывали передо мной все двери; но среди комнат я не мог узнать той, куда я вошел в тревожную и сладостную ночь, о гибельных последствиях которой сообщал мне в своем письме старый сенатор. Солнце всюду проникало через стекла окон; всюду царили порядок и тишина. Я велел подать себе обед в зеркальном зале. И я спрашивал себя, не была ли вся эта история ночным видением, вызванным дженцанским вином. Не было ли также и письмо сенатора продолжением его шутки? Правда, этот странный человек умер, но его смерть была событием слишком естественным в его годы, чтобы для ее ускорения понадобилось чье-либо постороннее участие. Впрочем, я решил отложить выяснение всего этого на будущее.
О, Лоренцо, прибыв в Венецию, я прежде всего направился к тебе. Как в былые времена, я выпрыгнул из качающейся гондолы и поднялся по трем ступенькам твоего порога, стершимся от движения воды. Как в былые времена, я позвал тебя снизу лестницы, и ты ответил на мой зов. Признаюсь, я почувствовал в этот раз неожиданную ревность. Ты был не один, у тебя находился молодой дворянин, который поднялся при моем появлении. Он был строен и прекрасно сложен; в руках у него был музыкальный инструмент, который он небрежно бросил на стол рассеянным и непринужденным движением, взирая на тебя с любовью. И я внезапно ощутил от его присутствия некоторое неудовольствие. Не был ли он твоим другом и не занял ли он около тебя место, на которое я, как мне казалось, имел исключительное право? Но я преодолел в себе это неприятное чувство первой минуты. Я подумал о своем продолжительном отсутствии и о том, что я сам виноват, оставаясь так долго вдали от тебя, и, вместо того чтобы на него сердиться, я поблагодарил юношу за то, что он утешал тебя во время моей бродяжнической неверности. Он принял мою любезность с большим достоинством и учтивостью, и ты соединил наши руки в своих.
И вот я стал, подобно тебе, другом Леонелло. Впоследствии я узнал подробности вашего знакомства. Леонелло был родом из Палермо. Он сообщил, что родные послали его в Венецию, чтобы он мог усвоить себе обычаи света. Он жил здесь уже около года и, казалось, совершенно забыл свой родной город ради нашего. У него был настоящий сицилийский тип красоты: живые выразительные глаза, тонкий нос, очаровательный рот, нетронутый пушком, гибкий стан и грациозная поступь. Я обратил внимание на его маленькие руки. В общении его характер одинаково нравился мне как своей мягкостью, так и сдержанностью. Он не любил женщин и заботливо остерегался их; думаю, что он был благочестив; но, не разделяя наших развлечений, он все же охотно присоединялся к ним.
Мы вновь со всем пылом предались наслаждениям юности. Наша молодость, однако, уже подходила к концу, а юность Леонелло, во всем ее блеске, тщетно являла нам пример благоразумия. Как в прежние годы, садились мы за стол в игорных домах острова и за зеленое сукно «фараона». Картонные маски скрывали наши лица. Мы веселились. Нельзя не быть веселыми в Венеции, а ведь ты и я венецианцы. Леонелло улыбался с серьезностью при виде наших безумств.
