Обычная история на тему «разделяй и властвуй», подумал Фандорин. Эта стратегия никогда не работает в местностях, где население привыкло носить оружие.
— Но если ты п-понимаешь, как это всё произошло и кто виноват, почему же ты так ненавидишь армян?
Гасым возвел глаза к потолку.
— У кровь своя правда. Когда кровь полилась, голова молчит. Мужчина должен делать что должен, а дальше Аллах судит. Армяне стреляли меня, я стрелял армяне. Но в тюрьма меня посадили не армяне — русские. В тюрьма армяне тоже были, много, но драка не было, и ругань не было. В тюрьма один враг — начальство. Когда русская начальство из Баку уйдет, совсем уйдет, вот тогда мы армяне кончать будем. А пока только не любим. Сильно резать пока не будем.
«Ну, русские из Закавказья вряд ли когда-нибудь уйдут, а значит, в обозримом будущем междоусобная война здешним краям не угрожает».
— Пойдем д-домой. Пора.
Обратно шли уже не задворками, а улицей, которая стала шумной и людной. Фандорин внимательно смотрел по сторонам. Запоминал дорогу, учился ориентироваться в хаосе кривых переулков, маленьких площадей и выжженных солнцем пустырей.
Третьего дня, разыскивая место киносъемки, Эраст Петрович чувствовал себя здесь туристом, чужеродным существом. Сейчас всё стало иначе. Таких, как он, вокруг было много, и никто на него не смотрел.
Это был восток, самый настоящий, будто сошедший со старинной литографии. На деревянном помосте крошечной чайной, возле закопченных самоваров чинно потягивали кяхта-чай бухарцы в каракульчовых папахах с суконной тульей. Здесь же сидел и мерно двигал челюстями перс — судя по мутному взгляду, жевал гашиш. Прохожие были в шальварах и подпоясанных архалуках, многие в черкесках и при кинжалах. Черными, замотанными в платки тенями семенили женщины.
Вышли на широкий перекресток, и Фандорин остановился, чтобы получше оглядеть живописную картину, разобраться в гуле разномастных голосов.
— Мейданы всегда такой, — сказал Гасым, горделиво обводя рукой толпу. — Что хочешь — всё есть. Кебабчи есть, халвачи есть. Хочешь пить — селеб есть. Гадальщик есть. Хочешь свой судьба знать?
— Нет, спасибо.
Эраст Петрович засмотрелся на корзину, в которой, медленно покачиваясь, танцевала кобра. Заклинатель играл на шарманке что-то тягучее и визгливое — настоящее истязание для слуха, но кобре, кажется, нравилось.
— Э, э, смотри! — потащил Фандорина за рукав его чичероне. — Сейчас смеяться будешь!
И сразу же захохотал сам, держась руками за толстые бока.
В углу майдана собралась толпа. Двое чумазых молодцев, сверкая белозубыми улыбками, что-то задорно кричали. Они держали большое медное зеркало. Третий подталкивал в зад барана. Баран увидел в зеркале свое отражение, попятился. И вдруг с разбега ринулся вперед — ударился лбом в металл. Раздался громкий звон, заглушенный радостным смехом зрителей.
— Дурак, а? — Гасым ткнул пальцем в барана. — Он думал, это другой баран! Глупый какой!
Эраст Петрович не слушал — он заметил в толпе мальчишку, торговца прессой и всякой писчебумажной мелочью.
Попросил Гасыма купить свежие выпуски всех газет, еще карандашей и бумаги. Вчера впервые с начала года он не писал Никки. Не существует обстоятельств, которые могли быть извинить такое пренебрежение долгом. Значит, сегодня придется записать двойную порцию.
* * *
Этим он и занялся, как только Гасым отправился на разведку, предварительно съев целую миску жирного плова, который вместе с множеством всякой другой снеди ждал хозяина на столе, словно здесь потрудилась скатерть-самобранка.
Безвестные просители добросовестно исполнили роль сиделок при Масе. Пошушукались с хозяином, покланялись, ушли. Пока Гасым ел (а это продолжалось долго), к нему все время заглядывали еще какие-то посетители — Фандорин постоянно слышал чьи-то голоса. Но Эраст Петрович сидел возле своего бедного неподвижного друга и читал газеты.
На первых страницах были местные новости.
К забастовке присоединились еще четыре тысячи рабочих. Нефть опять подорожала. В погреба завезли волжский лед по двадцать пять копеек за пуд, оптовым покупателям скидка. Это ладно.
Вести из Вены. Австрийские власти установили, что нити заговора, жертвой которого пал наследник престола, тянутся в Белград и к покушению причастны крупные чины сербской тайной полиции. Ну, это маловероятно. Должно быть, газетная утка. Завтра или послезавтра наверняка появится опровержение.
То, ради чего Фандорин накупил газет, нашлось в «Бакинском листке» — только что отпечатанном, еще пахнувшем типографской краской.
Прямо на первой полосе:
«ТРАГЕДИЯ ВЕЛИКОЙ АКТРИСЫ
Вчера вечером по дороге с банкета, устроенного достопочтенным М. К. Арташесовым в честь несравненной Клары Лунной, супруг драгоценной гостьи нашего города г-н Фандорин подвергся нападению разбойников. В Черном Городе близ Манташевских промыслов обнаружен перевернутый, изрешеченный пулями автомобиль. На земле пятна крови. Муж г-жи Лунной и его камердинер исчезли. Вне всякого сомнения, тела утоплены в одном из многочисленных нефтяных колодцев. „Я лишилась смысла всей моей жизни! — призналась нашему корреспонденту несчастная вдова, обливаясь слезами. — Сердце мое разбито. Теперь у меня останется только искусство“. Г-н Фандорин прибыл в Баку лишь накануне. Он был отставным чиновником министерства внутренних дел и одним из столпов московского общества. Полиция обещает сделать всё возможное, чтобы найти останки жертв ужасного нападения и предать их христианскому погребению».
Здесь же была фотография: скорбящая Клара заламывает руки. За ее спиной плачущий Симон и сострадающий Леон Арт.
В ранней юности Эраст Петрович, как многие, иногда воображал собственные похороны: трогательные речи над крышкой гроба, рыдающую толпу и прочее. Горше всех в этих мечтах рыдала некая прекрасная персона — невеста или вдова — и даже порывалась заколоться стилетом. Вот давняя фантазия и осуществилась. Вдова рыдала, притом весьма изящно. Говорила, что лишилась смысла жизни. Правда, рядом уже маячил будущий утешитель, но это, в сущности, так естественно.
Что ж, прочность нелегального положения гарантирована. Теперь, когда враг успокоился, можно как следует подготовить ответный удар.
Эраст Петрович положил перед собою бумагу, приготовился писать Никки. С разделом «Клинок» лучше было дождаться возвращения Гасыма. Зато созрела идея для «Инея».
«Человек, путь которого полон опасностей, должен жить без любви. И дело здесь не в том, чтобы оберегать свою душу от лишних ран, — вовсе нет. Тот, кто не решается любить из трусости или самолюбия, достоин презрения.
Дело в ином: нельзя допускать, чтобы тебя полюбил кто-то другой. Потому что человек, чья карма окутана грозовыми тучами, вряд ли доживет до мирной кончины. Он погибнет, и та, кто отдала ему свою душу, останется на свете одна. Какой бы героической ни была твоя смерть, ты все равно окажешься предателем, причем предашь самое дорогое существо на свете. Вывод очевиден: никого не пускай в свое сердце и тем более не вторгайся в чужое. Тогда, если ты погибнешь, никто не будет сражен или даже просто ранен горем. Ты уйдешь легко и беспечально, как уходит за горизонт облако».
Сладковатый дым щекотал ноздри задумавшегося Фандорина. Маса шевельнулся на своем ложе.
Очнулся?
Нет. Просто вздохнул, на губах появилась полуулыбка. Сколько же продлится это забытье? По крайней мере не стонет. Значит, ему не больно.
Во дворе завопили играющие мальчишки. Эраст Петрович встал прикрыть окно.
Так, теперь «Дерево». Что бы такое полезное записать?
Да вот хоть тюркские слова, которые слышал сегодня на улице и постарался запомнить. Пригодятся.
«Салам-алейкум, мохтэрэм джанаб» — вежливое приветствие.
«Аллах рузиви версин!» — тоже что-то благожелательное.
«Аллах сиздэн разы олсун» — что-то вроде «премного благодарен» или «храни вас Боже».
«Сикдир» — судя по интонации, «я с вами не согласен» или «спасибо, не стоит»…
Теперь после тревожной минувшей ночи и в ожидании следующей, которая тоже вряд ли будет спокойной, следовало поспать. Искусству расслабляться и мгновенно засыпать Фандорин научился еще в ранней молодости. Двадцать минут гармоничного сна освежают мозг и тело эффективнее, чем несколько часов сна неправильного — например, такого, как вчерашний.
Эраст Петрович лег на ковер около кошмы, чтобы опиумный дым не попадал в легкие. Вытянулся в позе «Убитый самурай на поле Сэкигахара», вздохнул четыре раза глубоко и четыре раза очень глубоко. Уснул.
Гармоничный сон проходит без сновидений. Он глубок, но прозрачен, словно омут в горном ручье с идеально чистой водой. Подобно серебристой рыбке, сознание чуть пошевеливает плавниками у самого дна и моментально выныривает, если по поверхности пробежала малейшая рябь.
