— Чего ты поешь отходную! Не встревал я никуда, Апинит сам позвал. Еду я, сталбыть, мимо, он рукой машет: «Товарищ Путрам, одну минуточку!» Ну, думаю, либо орден даст, — он мрачно усмехнулся, — либо по шее, если уж не Эйдисом — товарищем Путрамом величает…
Вошел Рудольф, вымокший, бодрый, повесил плащ и стал носовым платком протирать очки.
— Хлещет напропалую!.. Что это вы скучные, как на похоронах?
Эйдис через ноздри пускал дым и только крякнул, а Мария пожаловалась:
— Отец-то от агронома нагоняй получил. А все оттого, что язык без костей…
— От какого агронома? — возмутился Эйдис. — Со Звагулом я сцепился, известным дурошлепом. Тьфу!
— И отделал его? — спросил Рудольф.
— Как бы не он меня, — буркнул Эйдис и, помолчав, добавил: — Меня, брат, знаешь, сегодня инервировали.
— Как?
— Инервировали, или как его… ну, расспрашивали. Приехала барышня, с радио будто…
— А ты небритый, — всполошилась Мария, — ездит по колхозу как обормот.
— По радио все равно не видно, — весело вставил Рудольф.
— Вчера еще говорила ему, как в воду глядела: надень, отец, чистую рубаху. Так нет, понес его черт в замызганной.
— Да разве она смотрела на его рубаху?
— А ты думал! — сказала Мария. — Глаза на него пялила, как на чудо заморское. Ну так рассказывай, отец, как дело было… Слышь, Рудольф, старый шут наплел им не знай какой срамоты…
— Какой срамоты! Если не знаешь… Эх, погасла, окаянная!
Он чиркнул спичкой и снова закурил.
— Я уж тут начал Марии толковать: еду я, значит, с бидонами мимо конторы. Слышу — агроном в окно кличет. Замотал я вожжи за дерево, чтобы лошадь куда не уперла, и в контору. А бабы конторские: тсс да тшш! Девчонка там какая-то с этим… магнитофоном. Постучался я, снял шапку, захожу: «Разрешите?» Пусть не думают, что мы деревенщина неотесанная. А они, брат, кофий пьют. Апинит, сталбыть, зоотехник — дылда такая, потом Звагул — культорг, чтоб ему ни дна ни покрышки, и бойкая ненашенская барышня. Пока начальника в город вызвали, опять же к начальству, они в конторе орудуют. «А вот товарищ Эдуард Путрам, значит, старый кадр! — это Звагул. — С первого дня и по сегодняшний день рука об руку с колхозом, делил успехи и неудачи. Бывший батрак, а теперь хозяин своей земли, один из первых колхозников, еще и нынче в строю».
— Не бреши, старый шут!
— Да говорят тебе! А ведь года не прошло, как этот краснобай в нашем Заречном не то из Цесиса, не то из Сунтажей объявился. Расхваливает меня, как пастор на панихиде. Э, думаю, брат, это не к добру. Апинит, тот неречист, пять слов если в час скажет — и то много… Барышня руку подает: «Садитесь, сталбыть, товарищ!» Ноготки красные, кольца блестят, а знаешь, как руку сжала — ого! Как клещами. «Мы, товарищи, задумали передачу о вашем колхозе…» Не вспомню, как назвала… «День вчерашний и сегодняшний. Путь к светлому будущему. Вы меня понимаете? Вы принадлежите к тем, кто стоял у колыбели колхоза. Вам лучше всего видно его… как это… восхождение». Говорит, а сама, брат, в чумадамчике шурует, мотает и раскручивает тесемки не тесемки. Она будет вопросы задавать, а мне, значит, в ту машину говорить…
— Святые угодники! — не то вздохнула, не то простонала Мария, не ожидая ничего хорошего. — И что же ты наговорил?
— Сперва дело шло как по маслу — она знай рассказывает, а я знай поддакиваю. Да и как не согласиться? Все правильно говорит — как газету читает. Как вдруг — цок! — выключает свой ящичек, вынимает утирку, ко лбу прикладывает. Вот оно, брат, как: устают не только от работы, от разговору тоже. «Начнем сначала, — говорит. — Слушателей интересуют ваши мысли, а не мои, именно ваши взгляды…» Смех, да и только! Кому это надо слушать, что наплетет старый дурак. А наши подзуживают: «Смелей, смелей!» И она пристала как банный лист. «Как вы, товарищ Путрам, оцениваете свой колхоз сейчас, через двадцать лет после его основания? Каковы, по вашему мнению, самые важные достижения и, может быть, вы заметили также какие-то трудности роста?» Я говорю: у нас, конечно, нету таких пашен, как в Земгале, — одни бугры, словно кроты все поля изрыли, но землицу, слава богу, особо хаять нельзя, есть и глина. Если только лето не засушливое, никаких трудностей роста нету. Все так и прет из земли. И люди живут в достатке, голый да босый никто не ходит, дома построили, не дома — дворцы и знай на мотоциклах ездят. Только одно вот — пьют, дьяволы! Что есть, то есть. Деньжата водятся, а куда их девать? У кого еще на шее детей куча, там рубли плывут помаленьку. А иной всю получку спустит и тогда пойдет куролесить — глаза бы на него не глядели. Недаром же говорят: когда хмель в голове, мозги в ж…
— Матерь божья, ты так и сказал, старый шут?
— А что, не правда? Как в ту субботу Карл Екаупинь ехал на гусеничном тракторе через Рощи, да с клетью не сумел разминуться, так верь не верь — столкнул с фундамента… Барышня знай улыбается, Апинит ерзает на стуле, но говорить ничего не говорит. Тут Звагул затыкает мне рот: это не по существу… правление борется… он пишет в стенгазету… развешаны плакаты и черт его знает что еще… Рассказали бы вы лучше, как начинался колхоз. Про сегодняшний день вам судить трудно. Вы живете далеко от центра… и еще у вас узкий круг… кругозор… Раз такое дело, я встаю и надеваю картуз.
— Батюшки мои!
— Не говоря ни слова, кланяюсь — таким манером — и к двери. «Извиняйте, мол, меня на дворе кляча дожидает, и снятое молоко в бидонах киснет на солнце». Тут они, братец ты мой, разом заговорили, зовут меня назад, кофию наливают. А чего, выпить можно, если даром дают. Барышня сама сахарку кидает. Рассказать просит — может быть, я вспомню какой случай из первых лет колхозной жизни… насчет того, как берегли общественное имущество, верили в будущее… Сперва думаю: шарахну-ка я им про то, как Клейнберг Озолиня вожжами тузил, когда тот загнал жеребую кобылу Гайту. Тракторов-то у колхоза тогда не было, лошадь и была всему делу голова! Да решил так: Клейнберг в сырой земле, Озолинь тоже, чего, сталбыть, зря покойников тревожить. Взял да рассказал, как ты, мать, из моей калоши Лизавету поила. Сразу-то ничего путного в голову не пришло.
— Из калоши? — весело воскликнул Рудольф, а Мария чуть не плакала.
— Ну слушай, ну ты послушай… И с таким шутом мне жить всю жизнь! К чему ты еще меня приплел людям на смех?
— Как же дело было? — спросил Рудольф.
— Видишь, брат, раньше в Пличах была ферма, и коров пасти гнали тут, мимо поворота на наш хутор… Черт, как в горле пересохло. Подай, мать, ковшик!..
— Не иначе где-нибудь к бутылке приложился, — идя за водой, в сердцах заметила Мария, и черпак стукнул о ведро громко и глухо. — На!
— Прямо уж приложился! Одна маленькая на троих. Только разбередила, — кротко ответил Эйдис, большими громкими глотками опорожнил ковшик и тыльной стороной ладони утер губы. — Эх, надо бы еще позарез, да у всех в кармане пусто.
— У меня кое-что должно быть, — заметил Рудольф.
— Правда? — оживился Эйдис.
— Ну да, ну да, старый шут! — заругалась Мария. — Мало ему, что сам закладывает, он и человека с пути сбивает.
— Этот человек, Мария, давно сбился, — отозвался из комнаты Рудольф, шаря в потемках за шкафом, пока не нащупал горлышко «Плиски».
— Не зря ты? — сказала Мария, когда он вошел с бутылкой.
А Эйдис, довольный, не удержался:
— Что я вижу!
— Смотри только не насосись как клоп! — предупредила Мария, постепенно привыкая к мысли, что сегодня без выпивки дело не обойдется.
— Постыдилась бы, мать! Когда ты видала, чтобы я валялся на дороге или под стол съехал?
— «Под стол»! Только этого не хватало!
— Нельзя ли, Мария, попросить три рюмки? — сказал Рудольф, откупоривая бутылку.
— Кто ж из третьей пить будет?
— Вы, Мария, кто же еще.
— У меня, Рудольф, сердце прыгает… — еще сопротивлялась она, но больше так, для приличия; пошла к шкафу и воротилась с тремя разными рюмками — стопкой из толстого зеленого стекла, похожей на мензурку, пластмассовой крышечкой с фляжки «Капли» и рюмкой на тонком ножке с золотым ободком, — протерла полотенцем и поставила на стол, Рудольфу как гостю самую красивую. — А не больно крепкий?
— Ясным огнем горит, — отозвался Рудольф, наливая.
— Ты все шутишь… Чумовой, куда ты льешь полную! У меня, как у мухи, от одного запаха голова кружится… Не достать ли закуски?
— Первую чарочку пропустим так, а потом видно будет, — заторопился Эйдис и протянул руку за своей пластмассовой рюмкой. — Ну, будем!
Они чокнулись, но звякнула только рюмка на тонкой ножке.
— За здоровье твоего культорга!
— Да пошел он знаешь куда… — буркнул Эйдис, сразу вспомнив происшествие, и проглотил влагу точно ягодку. — Налетел прямо как ястреб.
