— Ах, — заметила она, — ты по-прежнему боишься того, что скажут люди? А я нет, теперь — нет.
О чем мы говорили, не знаю. Помню только, что она расспрашивала меня об Арлетте, Жозе.
— Что за странная семейка, — сказала она. — А что бы ты сделал, если бы твоя жена вернулась?
— Это мне не грозит.
— Почем знать!.. Ты принял бы ее обратно?
— Наверняка нет.
— Так почему же ты не развелся?
— Мне было тошно. И потом, не забудь, моя депрессия тянулась больше года.
— И все-таки. Это не слишком благоразумно.
Она не углублялась в эту тему, но мне кажется, я угадал ее мысли. Избавившись от мужа, она открыла свои карты. Тогда как я, похоже, жульничаю, поскольку не нашел в себе мужества развестись. Мы не на равных — и по моей вине.
Мы миновали чайный салон без остановки. Там сидят две старые дамы из нашего пансиона, которые отставили чашки, чтобы поглядеть на нас. Я кланяюсь им, смущенный и раздраженный. Какая пища для местной рубрики происшествий! Уверен, что…
…Меня прервал телефон. Почему бы Люсиль отныне не желать мне спокойной ночи по телефону? Теперь она уже не находится под наблюдением и знает, что я бодрствую допоздна.
— Может, ты работаешь?
— Да. Я пишу свои заметки.
— Я хотела поговорить с тобой о библиотеке.
Следует пустячный разговор — чистая трата времени. Из-за моей болезни библиотека несколько дней не открывалась и так далее, и тому подобное. Ничего интересного. А я совершенно потерял нить своих размышлений, чего терпеть не могу.
— Если я тебе мешаю, дорогой, скажи.
— Что ты, что ты.
От нетерпения у меня повлажнели ладони. Я вешаю трубку и выпиваю полный стакан аниса. Не стоит труда продолжать. Мне остается закрыть тетрадь и улечься в постель.
20 часов
Около двух недель, а точнее тринадцать дней, я не мог прийти ни к какому решению. Я был совершенно выбит из колеи и потерял всякую охоту браться за перо. Чтобы описать что именно? Прилив и отлив моих раздумий, регулярный, как на море. Сначала непреодолимый наплыв уверенности: я вновь вижу Жонкьера, его очки, приподнятые надо лбом, когда он со мной говорит, а все остальное — эпизод с Вильбером, эпизод с Рувром — не более чем логическое продолжение того, первого преступления. Однако вслед за этим движение мыслей поворачивается вспять. Если исходить из того, что я только что назвал эпизодом с Рувром, я был настолько не уверен в виновности Люсиль, что смерть Вильбера и даже смерть Жонкьера в конечном счете начинали мне казаться случайными. Я сомневался в своей памяти. Разве смог бы я присягнуть на суде, что Жонкьер был в очках в момент его падения в пустоту? Одно из двух: либо был — и тогда Люсиль виновата во всех трех убийствах, либо не был — и Люсиль невиновна. Но в таком случае мои подозрения были гнусными.
Перечитывая эти заметки, я замечаю, что не переставая балансировал между ролью прокурора и ролью адвоката, и большего испытания не знаю. Найду ли я в себе решимость потребовать у нее отчет или по-прежнему буду молчать? Я задаю себе эти вопросы по двадцать раз на день, пока мы с ней встречаемся в столовой, саду, городе… Иногда она замечает:
— Какой ты серьезный, Мишель. Тебе больно?
— Нет, нет. Нисколько.
Я выдавливаю улыбку. Что она сделала бы, увидев себя разоблаченной? Но что она сделала бы, увидев, что на нее возвели напраслину? Какой взрыв — то ли ярости, то ли злобы! Я отступаюсь. Откладываю на потом. Я уклоняюсь. В конце концов, зачем ломать себе голову? Разве нельзя предоставить всему идти своим чередом?
Так вот, в том-то и дело, что нет. Потому что Люсиль начинает строить планы, касающиеся нас двоих. Потому что ей кажется, что она добилась от меня покорности.
— Тебе не хотелось бы снова повидать Венецию? — спросила она позавчера. — Это было бы как свадебное путешествие!
Она слишком осмотрительна, чтобы забегать дальше этого. Но она прощупывает почву. И она права. Поскольку уже ни от кого не может ускользнуть, что мы перестали быть просто соседями по столу, которые любят поболтать вдвоем, наш роман непременно должен увенчаться браком. И даже если я постараюсь выиграть время, чтобы оформить свой разрыв с Арлеттой, я не смогу от нее улизнуть. И я торможу, я упираюсь. Нет! Ни за какие деньги! Мне нужно с ней поговорить. Я дал себе клятву поговорить с ней завтра… если я не законченный трус.
22 часа
Уф! Все в порядке! Но чего мне это стоило!
Я попросил ее прийти в мой кабинет, так как нам надо поговорить. Ее лицо засияло. Она поняла, что разговор коснется нашего будущего. И когда я открыл ей дверь, она расплылась в улыбке. Я начал без обиняков.
— Я много размышлял, моя милая Люсиль. Мне кажется, мы идем по ложному пути.
Это слово обрушилось на нее как удар хлыста. Я поспешил продолжить:
— Через несколько месяцев мне исполнится семьдесят шесть. Не думаешь ли ты, что слишком поздно?.. В моем возрасте жениться снова — разве это не смешно?.. Подожди! Дай мне досказать… Ведь ты даже не знаешь, до какой степени я раб своих прихотей. Я приобрел холостяцкие привычки. Кстати! Вот пример. Этот письменный стол — я не мог вынести, что он не стоял больше на своем месте. Я на тебя сердился. И чувствую, что буду на тебя сердиться каждое мгновение, если мы станем делить одно пространство, если я буду на тебя постоянно натыкаться… понимаешь? Моя повседневная жизнь не совпадает с твоей. Ты любишь солнце. Я — нет. Движение. Я — нет. Шум. Я — нет. И любовь нас не спасет.
По мере того как я говорил, ее глаза увлажнялись. Забившись в кресло, она выглядела такой беззащитной, что мой поступок казался мне низким.
— Я не имею права, — лицемерил я, — лишить тебя жизни в тот самый момент, когда ты только что заново обрела свободу. Открой глаза, Люсиль. Я тоже того и гляди превращусь в развалину. Побывав сиделкой при Ксавье, неужели же ты согласишься стать моей? Какой абсурд!
— Я тебя люблю, — пробормотала она.
— Но я тоже. Именно потому, что я тебя люблю, я и говорю все напрямик. Взгляни правде в глаза: я старый человек, эгоист, рядом с которым ты не замедлишь почувствовать себя очень несчастной. Так будем же благоразумны!
Эта выспренняя и фальшивая тирада переполняла меня смущением и отвращением к самому себе. И тем не менее я ее продолжил, прибегая ко всем аргументам, которые приходили мне на ум. Я хотел, чтобы ситуация была прояснена окончательно и бесповоротно. Но при этом у меня сложилось впечатление, что я добиваю раненого. Люсиль слушала меня, опустив глаза. Я опасался ее гнева. Ее молчание причиняло мне адскую боль. Я счел уместным в заключение сказать:
— Разумеется, мы останемся друзьями.
Она вскинула голову и пробормотала: «Друзьями», выражая такое презрение, что я озлобился.
— Твое решение окончательно? — еще спросила она и повернула ко мне незнакомое, побелевшее, перекошенное лицо, на котором вместо глаз зияли темные впадины.
Я протянул руку, желая помочь ей встать с кресла, но она с отвращением оттолкнула мою руку и, не проронив ни слова, покинула комнату.
И теперь мне не остается ничего иного, как пережевывать переполняющую меня горечь. Как же мне следовало с ней говорить, чтобы не лишиться ее уважения? Я попал в положение обвиняемого. Что ни говори, а это уже слишком. И да поймет меня тот, кто сможет: я повергнут в глубокую печаль, оттого что Люсиль стала вдруг моим врагом, вообразила себе, что я пренебрежительно ее отверг, счел недостойной стать моей женой. Но ведь это неправда, и, если бы я дал себе волю, я постучал бы ей в дверь и сказал: «Вернись. Послушай, давай попробуем объясниться спокойнее». Но я ничего не сделаю, потому что за печалью, усталостью, затаившейся в глубине меня, есть также успокоительная уверенность, что впредь меня уже никто не побеспокоит. И я обрету вновь свои прежние горести, как стоптанные шлепанцы и старый халат. В сущности, до чего же удобно иметь пустое сердце.
20 часов
Началась игра в прятки. Сегодня утром я долго не мог решить для себя вопрос, сойти ли в столовую или заказать обед к себе. Но у меня нет причины тушеваться перед Люсиль. И я сел на свое место за столом. Она тоже. Непринужденно и с той любезностью, когда вас попросту не замечают. Как если бы набрали в рот воды. Кто сдастся первым? И само собой, первым сдался я. Я иду пить кофе в гостиную. Новая встреча у начала лестницы. Она смотрит сквозь меня. Я для нее человек-невидимка, меня попросту не существует. И я настолько глуп, что чувствую себя униженным.
Ужин проходит мрачно. По счастью, за столом присутствует наш новый сотрапезник, который долго толкует нам о своих передрягах с зубным врачом. После десерта я буквально удираю. Чего я не выношу, так это не холодность и даже не злобу — нет, это еще куда ни шло, — а ненависть, которая становится чуть ли не осязаемой. Возможно ли, чтобы за такой короткий срок… Выходит, она была настолько уверена, что я уже у нее под башмаком? Мысли, которым еще вчера я не позволил бы даже зародиться, сегодня сверлят мне мозг. Эти три происшествия, столь ловко подстроенные, не свидетельствуют ли они о чудовищной решимости, способной проявляться и в дальнейшем?..
