Тут начался ад. Саламина пыталась ударить меня по лицу. Мы вдвоем удерживали ее. Это было позорное зрелище. В довершение всего Павиа, немного прихвастнувший своим умением пить, совсем опьянел, и его отвратительно тошнило. Но на это никто не обращал внимания, предоставив Рудольфу заботиться о нем.
От нас гости пошли к Рудольфу. Я решил отделаться от Саламины, вернулся домой, постлал себе и лег. Внезапно появился Рудольф, чтобы пожелать нам спокойной ночи и посмотреть, все ли в порядке.
На следующий день Саламина была полна трогательного раскаяния. Я же, решив, что ее необходимо проучить, оставался с ней совершенно холоден. Должно быть, накануне она заснула в слезах и вскоре опять начала плакать. Я лег спать, а она долго стояла около меня на коленях и плакала. Сегодня утром у нее красные глаза. Когда я кончал завтракать, Саламина перешла на мою сторону стола, прижалась ко мне, положила голову на плечо и заплакала.
* * *
25 января. Сведения о состоянии льда между нашим островом и Уманаком были неблагоприятные, но во вторник, 23 января, мы с Давидом все же выехали в 8 утра, чтобы попробовать добраться туда через Кангердлуарссук-фьорд, а затем по суше через узкую часть полуострова в Кангердлуарссук.
Мы отправились прекрасным ранним утром. Луны не было. Звезды, сплошная белизна суши и замерзшего моря излучали слабый свет. Завеса снежного тумана, висевшего низко над землей, скорее чувствовалась, нежели была видна. Одна из собак из-за пореза передней лапы хромала, но мы все же решили взять ее.
С места наши упряжки рванули дружно. Рудольф, который пришел с Маргретой проводить нас, держал свою упряжку наготове и, когда мы спускались на лед, догнал нас. С минуту слышался отчаянный лай собак: обе упряжки сцепились на бегу. Ударами кнута их быстро разняли.
— Инувдлуарна! Прощай!
— Ивдлитдло! Прощай и ты!
Мы удаляемся. Вот на льду появляется человеческая фигура. Это — Томас Лёвстрём, осматривающий свои удочки на акул.
— Инувдлуарна, Томас!
— Ивдлитдло!
И нас поглощает ночь. Нет ничего, кроме звезд, снега и льда. На западе северное сияние тихо колышет световой занавес над снежными вершинами нашего острова. Холодно, а я недостаточно тепло одет. Бегу позади саней — чтобы согреться и от избытка энергии: мне кажется, что я могу пробежать сто миль. Бегу, пока не становится жарко. Потом, отдыхая, быстро начинаю мерзнуть, и это заставляет меня опять бежать. Можно надеть верхнюю одежду из оленьих шкур, верхний камигмит из тюленьей шкуры, закутаться в шкуру гуанако и лежать на санях. Но мне не хочется. Бежать так приятно.
До входа в Кангердлуарссук-фьорд пятнадцать миль, три часа с лишним езды. Лед довольно неровный, временами попадаются гряды торосов. Когда мы огибали северную оконечность острова Упернавик, наступил день. Рассвело настолько, насколько возможно в это время года. Лед фьорда гладкий, как стол, и лишь слегка присыпан снегом. Но вот собаки натягивают ремни упряжки, сани скользят по снегу с трудом, со скрипом, будто их тащат по стеклянной шкурке.
— Плохо, — говорит Давид.
Теперь приходится бежать не когда захочется, а все время, хотим мы этого или нет. Один из нас должен оставаться на санях, хотя для собак было бы лучше, если бы на сани никто не садился. Пейзаж Кангердлуарссук-фьорда грандиозен, но в белом одеянии он не производит такого грозного впечатления, как в тот бурный сентябрьский день, когда я проплывал по фьорду на «Нае». Только вершины гор, как и тогда, теряются в облаках.
В устье Инукагсиак-фьорда при въезде в длинный внутренний рукав Кангердлуарссука нас опять настигла ночь. В лицо дул холодный ветер. Я замерз и натянул на себя доху из оленьих шкур. К тому же от непривычки бегать в камиках я начал хромать и боялся, что повредил стопу. От постоянного ношения камиков я уже испытывал неприятные ощущения в стопе, а сейчас это превратилось в настоящую боль. Давид тоже начал хромать, но он не жаловался. И все-таки мы вынуждены были идти пешком.
Дневной переход намечалось закончить с расчетом, чтобы можно было добраться до Уманака за три дня, поэтому мы не останавливались и все шли и шли.
Наша еда состояла из сухарей, шоколада и кофе, который мы пили из термоса во время езды. Не понимаю, почему мы так медленно двигались? Почти все время скорость продвижения была больше, чем при быстрой ходьбе, и, чтобы не отставать от собак, мы были вынуждены бежать рысью со скоростью приблизительно около четырех миль в час. И все же, когда в полной темноте облачной ночи мы наконец достигли места ночной стоянки в конце фьорда, было ровно 9 часов. Мы пробыли в пути 13 часов, покрыв расстояние в 45 миль.
Там, где мы остановились, есть пещера, в которой обычно спят гренландцы, едущие этой дорогой, — узкая, защищенная от ветра трещина в скале. Пол пещеры был покрыт снегом, и Давид сообщил, что внутри очень мокро. Ладно, воспользуемся моей палаткой!
Я не знал, как ставится палатка на льду, и теперь с удовлетворением отметил, что Давид, хоть он и гренландец, знает еще меньше меня. Как-нибудь, подумал я, да устроится. Так и вышло. Давид взял пешню и пробил во льду на расстоянии трех дюймов друг от друга две ямки и затем проделал между ними сквозное отверстие. Образовался ледяной мостик. Давид отцепил ремни упряжи от саней, пропустил один из ее концов под арку мостика и связал оба конца. Собаки оказались привязанными ко льду.
Палатка была малюсенькая, на одного человека, с полотнищем для пола. Я разостлал полотнище на льду и подтащил сани, чтобы они служили якорем для главного заднего шеста.
— Ну-ка, Давид, сделай здесь для переднего шеста такую же дыру с мостиком.
На берегу нашлись небольшие камни — они сгодились, чтобы придавить боковые полотнища. Через пять минут палатка была уже поставлена, и я разжигал примус. Через десять минут в маленькой палатке было так жарко, что мы откинули полотнище входа, чтобы проходил холодный воздух.
Как только лед в кастрюле превратился в горячую воду, я всыпал в нее банку пеммикана, добавил сухого супу из чечевицы и накрошил сухарей. Пока мы поедали это питательное и вкусное блюдо, закипел кофе. Напившись дымящегося кофе, мы развалились на куче мехов и в тепле и покое закурили трубки.
Вечером накануне отъезда Давид пил кофе у меня дома.
— Спроси его, — сказал я Саламине, — есть ли у него спальный мешок.
Он ответил «есть». "Хорошо, — подумал я, — тогда я возьму только один из своих мешков". Но кроме него я все же прихватил шкуру гуанако, чтобы была еще лишняя теплая вещь, если мне вздумается понежиться. Сани укладывал Давид, и, пока мы не стали распаковываться в начале Кангердлуарссука, я не знал, что он взял с собой. Оказывается, он ничего не взял. И кроме того, он был очень скудно одет. Я подарил ему штаны из тюленьей шкуры, он был в них. Но были ли под ними трусы или нет, не знаю. На Давиде была шерстяная фуфайка, свитер и три бумажных анорака (лучший из них я подарил ему в день отъезда). В палатке под нами лежало полотнище пола и сложенная вдвое резиновая подстилка. Я дал Давиду оленью шкуру, чтобы он мог подложить ее под себя, и шкуру гуанако, чтобы накрыться. Себе же я подостлал олений тимиак и залез в свой теплый спальный мешок. Беспокойство о том, что Давид замерзнет, мешало мне сразу уснуть, но тут вдруг тишину нарушил его храп.
На следующий день мы выехали около девяти. Оба хорошо выспались, выпили утром кофе. Моментально свернули лагерь и погрузились на сани, но порядочно времени потратили на выбор наилучшего пути по суше. Наконец двинулись по крутому склону вверх по течению замерзшей речки. Ехать было трудно. Местами поверхность льда была гладкой и твердой, как стекло. У собак расползались ноги, и сани вместе с грузом соскальзывали назад под гору. Кое-где поверхность льда была тонкой. Мы проваливались и двигались по быстро бегущему между слоями льда потоку глубиной в десять дюймов. И путь шел круто вверх. Затем речка расширилась, превратилась в озеро. Несколько приятных минут мы мчались по гладкой твердой поверхности озера. Потом перешли на сушу и двигались вдоль извилистого ущелья, снова проваливаясь, вытаскивая и подталкивая сани через сугробы и крутые завалы.
Наконец началось главное испытание. В этом месте ветвь круто спадавшего ледника обрывалась отвесными скалами зеленого льда. Нам нужно было как-то взобраться наверх, а потом спуститься по этому леднику к другому фьорду. Путь, казавшийся более легким, Давид отверг, утверждая, что он очень плох. (Все-таки, если я опять буду проезжать здесь, я обязательно попробую этот путь.) Одна сторона торца ледника упиралась в крутой склон горы. Нам предстояло подняться на этот склон, по всей вероятности, футов на сто. Мы барахтались в глубоком снегу, покрывавшем склон, не находя иной опоры, кроме острых глыб льда. Собаки, напрягая силы, подтягивали сани на один-два фута, потом соскальзывали, катались в снегу, путались в упряжи и затевали драку. В дело вступал кнут. Собак разнимали, и они снова принимались тащить. Мы, конечно, помогали им изо всех сил, подталкивая сани кверху и удерживая их, когда собаки дрались или когда приходилось распутывать ремни. Работа отчаянно трудная, но мы справились с ней!
