луны, символы начала. Паста из семян лотоса внутри.
Играют музыканты. Танцовщицы, подкинув красные зонтики, ловко ловят их. Простираются звезды по подолам их платьев, укрывают горы, сковывают реки.
На кухне же праздник не столь степенен. Дотлевает в печи усатый божок, кончился его пост. Новый божок — такой же кругленький и суровый ликом займет его место на следующий год.
Тодо не замечает момента, когда несколько служанок разливают по чашам рисовое вино. Вот они загадочно шепчутся о чем-то, а вот уже успевают осушить две бутылочки до того, как на них обратит внимание экономка. Задорный румянец опалил щеки, глаза вызывающе блестят, дразнится хор голосов:
— Чем пытаться рассуждать
С важным видом мудреца,
Лучше много раз,
Отхлебнув глоток вина,
Уронить слезу спьяна![3]
— А ну-ка, подыграй нам, — бросает Нокко ребёнку. Вытаскивает сестру-близняшку в центр кухни. Старые зонтики в их руках.
И ребёнок улыбается. Обида давно позабыта. Ушла, стоило ребёнку однажды застать Нокко, глухо рыдающей на веранде кухни.
В раскосых глазах девушки смешинки, а в карих глазах Китки задумчивость. Ширма, за которой удивленное и несвойственное обычно любопытство, сосредоточенно впитывающее и запоминающее все новые ощущения. Наполненности, единения, удовольствия. Даже когда они отдыхают, утомленные друг другом, даже когда Нокко щебечет что-то совершенно бессмысленное, но позволяющее продлить миг близости.
— Ты красивая, — отпечаток на губах Китки.
Нокко хихикает. Болтая ногами, лежит на животе. Подложив под подбородок руки и удобно устроившись на широкой груди юноши наблюдает за взглядом, что гуляет по её лицу, ключицам, плечам и обнаженному телу, будто не в силах поверить до конца в происходящее. Пальцы спускаются по девичьей шее, оглаживают костяшками. Поддев голубую ленту, распускают смоляные волосы Нокко.
— Хочешь взять?
— Да, — иррациональное желание обрести. В паху наливается тяжестью возбуждение.
Заметив это, хихикает вновь девушка. Трется щекой о безволосую кожу юношеской груди, принимается сцеловывать веснушки:
— Тогда бери. Чтобы напоминала тебе обо мне.
Нокко тогда не сказала ни слова. Обессилев, привалилась к ребёнку, спряталась в его объятьях, заходясь жгучими слезами утраты. И позволила себя утешить, комкая в пальцах грязную голубую ленту, чтобы потом снова стать как прежде наглой и вздорной. Только ребёнка с тех пор никто из слуг не обижал.
Проходится плектр по струнам, задавая бодрый ритм. Тодо хлопает вместе со всеми, но к алкоголю не прикасается, предпочитая рис, рыбу и соленые сливы. Девушки же прячутся за зонтиками. Выглядывают кокетливо, прежде чем скрыться вновь, прогнуться в поясницах, перебросить зонты из одной руки в другую. Льется хохот. Сытость умиротворения выводит детским голоском:
— Дома пряла и ткала
Все как есть она сама.
Даже волосы её
Не знавали гребешка,
Даже обуви не знала,
А ходила босиком, -
Несмотря на это всё,
Избалованных детей,
Что укутаны в парчу,
Не сравнить бывало с ней!
Словно полная луна
Был прекрасен юный лик,
И, бывало, как цветок
Он улыбкой расцветал.
И тотчас, — как стрекоза
На огонь стремглав летит,
Как плывущая ладья
К мирной гавани спешит, -
Очарованные ею,
Люди все стремились к ней.[4]
Княжич просыпается точно от хлопка. Мрак покоев, серое пятно окна. А дыхание мечется в груди, прошибает потом. Неясный призрак витает в сознании, растравливая дурное предчувствие, пахнущее страхом. Тошнотворно-склизким, вяжущим, как недозрелая хурма.
Пузатая жаровня тихо потрескивает. Переворачивается на правый бок княжич. Закрыв глаза, дышит размеренно и глубоко, но странное ощущение не пропадает. Подкравшись со спины, обволакивает позвоночник, зудит где-то в затылке, вызывая желание нервно дернуться всем телом, подняться. Сбившийся ворот нижней рубахи обнажает косточки ключиц и белую грудь.
Холодный пол кусает босые ступни. Тревога давит на плечи, щелкает клыками. Зверя нет, он далеко. Но его поступь отдается гулом в челюсти мальчика. Матушка наверняка видит седьмой сон, как и слуги. Дурманяще чистый, как свежевыпавший снег.
А княжич крадется бесшумно, ведомый изматывающим бессилием. Мерцает огонек свечи, выхватывая сюжеты стен и сёдзи. Журавли венчаются под плакучей ивой, мандаринка нашла убежище под стеблями бамбука, соколы затеяли драку в ветвях сосен.
Мороз сразу сгоняет сонную пелену с глаз. Обведя контуры мальчишечьего лица, путается в распущенных волосах. Жмурится княжич, выйдя на веранду сада. Запахивает накидку, прячется в вороте, отделанном волчьим мехом. Облачка дыхания стремятся в темное небо. Проглядывает полная луна сквозь рваные разрезы, оставленные тупым клинком. Крупные хлопья снега. Тревога гаснет, как гаснет и свеча.
Порыв ветра поднимает снежные вихри. Звон покалывает кончики пальцев, вспыхивая радужными мотыльками. Снежные вихри послушно изменяют ветру. Вьются уже покорные воле княжича. Водовороты лисьих хвостов на снегу. Невинная забава, впервые приносящая незамутненное удовольствие.
Снежная птица раскрывает крылья, взмывая ввысь. Запрокидывает голову княжич, балансируя на краю веранды. Слышит клёкот, слышит гул собственной крови. А птица, сделав круг, взрывается снежным фейерверком.
Радужные блики разгораются ярче, прогоняя мороз. Даже когда босая нога с интересом ступает в снег, мальчик ничего не ощущает. Оторопело смотрит на покрасневшие пальцы, но лишь приятный пульсирующий жар растекается по ступне. Смех выходит дрожащим, на грани неверия. Легкость. Страшная тем, как скоро она может обернуться тяжестью. Сбросить с небес на землю, растоптать, раскрошив кости в труху.
Скрип снега. Княжич оборачивается. Радужные блики растворяются видением, оседают вихри, вновь служащие лишь ветрам, а пятнистая тушка неуклюже пробирается по сугробам. Поднимает усатую мордочку, мяукает протяжно, жалобно. Мерцает зелень глаз.
Спешит на помощь княжич, проваливаясь по колено. Вылавливает кота из снежного плена и бредет обратно к веранде. Распахивается ненароком накидка. Глухой стон. Боль вонзается иглами, расползаясь онемением, когда мальчик, выбравшись на веранду, прячет ноги под накидкой, растирает, шипя сквозь зубы.
— Это ты охотник на лягушек? — усмехнувшись, интересуется у отряхнувшегося кота, что деловито поводит хвостом, прежде чем благодарно боднуть протянутую руку.
— Коль быстро эта ночь
Сменяется с рассветом,
Нам ничего уже не сделать с ней.
Как я молил богов, чтобы ночь продлилась долго,
Так долго, как осенних сто ночей.[5]
— Гор, мой мальчик, как ты себя чувствуешь? — взволнованно воркует княгиня, ладонь на мальчишечьем лбу. — Иссу, да у тебя жар!
— Свежий воздух и сон пойдут вам на пользу, юный господин, — дает наставления лекарь, добавляет успокаивающе. — Опасаться нечего, госпожа. Видно заморозить ноги и руки успел ваш сын, обычное дело для активных мальчиков его лет.
— Когда мне можно будет приступить к занятиям? Я умираю от тоски, — хрипло жалуется княжич, стоит Тодо его навестить.
— Скоро, юный господин, — закрывает за собой сёдзи учитель. — Имейте терпение, ваша хворь почти прошла.
— Я насквозь пропитался отварами. Они такие горькие.
— Береги голос, — обрывает строго мать. Игла в пальцах, черное крыло ласточки вышито
