на три четверти. — Что будете читать нам сегодня, Тодо? — спрашивает мягче, не отрываясь от своего занятия…
Усталость в веках. Ведает мужской голос о храбром юноше, что спас золотую пташку от чудовища. О золотой пташке, что обратилась юной девой. О женщине, что пыталась вывести своё дитя из дремучего леса, но дитя испустило дух прямо у неё на руках. О благородном звере, что пленился проклятым цветком, и утопил свое благородство в крови безвинных.
— Возьмите, госпожа, — шепчет Тодо.
Книга на коленях. Поднимается и опускается грудь забывшегося сном мальчика. Шелест передаваемой бумаги, скорый поклон. Тодо удаляется, оставив княгиню наедине с её тайной. Касаться нарисованных черт, прикладывать к губам, пытаться унять ноющее сердце, пока не раздастся стук, и служанка не принесет весть подобную провернувшемуся под рёбрами кинжалу.
— Возвращается! Наш господин наконец-то возвращается домой!
— Во славу императора восстановил он справедливость!
— Долгих лет жизни нашему господину!
— Долгих лет процветания ему и его роду!
— Да будет греметь его имя в веках!
Внимательно наблюдает князь за тем, как соскальзывают пряди с беззащитной шеи супруги, как обнажается запястье, когда женщина аккуратно наполняет чашу мужа сливовым вином. Подносит, выдыхая дрожаще-ласково:
— Мы томились без вас.
Произносит ещё слова, множество слов, не смея поднять глаз, улыбаясь скованно. И эта осторожная улыбка разбивается особенно звонко, стоит дать пощечину, опрокинуть, вмиг превратив выверенную красоту в разметавшиеся обрывки.
— Ты велела сыну участвовать в церемонии.
Княгиня поднимается. Солоноватый привкус, прикушена щека.
— Да, мой дорогой супруг. Народ нуждался в вас, и я решила, — сколь волнительно звучит это слово. — Что будет правильно показать им нашего сына.
Удар. Приятно саднит ладонь. Волосы стелются по полу, язык проходится по разбитой губе, а лихорадочная дрожь вяжет жгуты из внутренностей. Пустая чаша требует бесцветно:
— Налей.
Накренить бутылочку. Бежит золотистая жидкость струйкой, отражая радужные всполохи, что зрителями повисают под потолком. В груди княгини копится боль: так сильно сжимаются ребра, так сильно напрягается живот. Последняя капля падает в чашу. Удар.
— Ещё.
Капля соскальзывает с горлышка. Удар.
— Ещё.
Капля. Давится дыханием княгиня. Осыпаются заколки, когда пальцы мужа привычно впиваются в волосы, тянут рывком на себя безвольное тело, хватают за ворот, встряхивают так, что клацают у женщины зубы. Металл в её горле. Не противиться, не перечить. Ужас загустил кровь, стоят в синеве глаз слезы.
— Кем ты себя возомнила? Решать, когда представлять моего сына народу, смею лишь я.
Темно-алый камень серег: императорский подарок, что кричит в лицо. Кричит и княгиня, когда одна из серег отскакивает прочь, порвав мочку. Пол встречает радушными объятьями, а прикосновения супруга меняются. Обретают полутона, скользят по пояснице.
— Не забывайся. Никогда.
Она еле сдерживает надрывный всхлип, когда мужская рука возвращается к её голове, гладит, точно собаку, добавляя вдруг издевательскую нежность в свои движения, ласку и иллюзию любви. Настолько искусно правдивую, что можно было бы поверить, поддаться, если бы не многие годы замужества, если бы не два савана и третий, что висит над мальчишечьей головой, готовясь в любой миг закрыть лик.
Заключает князь женский подбородок в замок жестких пальцев. Поднимает властно, вынуждая супругу посмотреть в серые глаза, где нет и тени привязанности. Только угрюмое удовлетворение от обладания ценным трофеем.
— А теперь, жена, как следует ублажи своего истосковавшегося по любви мужа.
[1]В среде самураев существовало поверье, что если воин коснется камелии, то вскоре лишится головы. Данное поверье проистекало из того, что увядшие бутоны камелии опадают цельными цветками, а не лепестками как обычные цветы
[2]Прототипом данного божка является дарума (японская традиционная кукла, олицетворяющая божество, приносящее счастье) и Дайкоку (один из семи богов счастья в Японии).
Дарума принято в начале года рисовать зрачок в одном глазу и загадывать желание. Если оно исполнилось, дарума дорисовывают зрачок и во втором глазе. Если же желание не реализовалось, то дарума сжигают и покупают нового.
Дайкоку же является богом богатства, покровителем крестьян и хранителем кухни. Его изображают восседающим на двух рисовых мешках и с котомкой сокровищ за левым плечом.
[3] Одна из тринадцати песен Отомо Тобито, прославляющих вино
[4] Отрывок песни, воспевающей юную деву из Мама в Кацусика
[5]Стихотворение Каса Канамура
Хризантема
Катится без устали клубок времени, отмеряя 103 год от Исхода. Двенадцатая зима княжича близится к концу. Жмется к земле пушистое небо, а вереница людей затекает во двор поместья.
Они падают на колени, звякнув железом кандалов. Грязь печатями на коже, уродливо клеймо предателей. Вершится нынче казнь, вершится в назидание. Князь на крыльце, свора пред ним. Театр, в котором не играют.
Притихли слуги. Светятся пики Стражей болотными огнями. Князь уже спустился. Гремит гулким голосом, двор вторит ему эхом. Княжич вздрагивает, когда отец вдруг манит его подойти. Мать среди остальных, чуть хмурит брови в тревоге.
Мальчик же подле отца. Опускает взгляд на стоящих на коленях, ловит их ответные взгляды, полные презрения, благоговейного трепета и ненависти. Мужчины, женщины, подростки, старики.
— Пора учиться карать, — отцовская рука неподъемна. — Эти псы смели разжигать волнения на моих землях.
Ком. Никак не проглотить.
— Убей, — требование.
Нити проступают кровавыми дорожками над головами приговоренных.
— У меня нет при себе меча, отец.
— Тебе не нужен меч.
Колотится сердце, закладывает уши. Юноша ближе остальных. Огонь спутанных косм. В нем нет страха, но оплетает алая пуповина и его шею. Чувствует княжич запах, вкус, прикосновение. Жизни, теплой, тонкой, пульсирующей и поистине невозможной в своем хрупком бесценном чуде.
— Это всё те же соломенные куклы, — сжимаются отцовские пальцы.
Пропасть. Зверь где-то на крыше. Науськивает поймать нить, потянуть, чиркнуть мыслью, освобождая кровь, что брызнет из вспоротого горла. Проще простого.
Обезглавленный Китка. Упругие толчки крови, вытекающие в собственные ладони.
— Ты ведь знаешь, что будет с твоей матерью, — низкий шепот отзывается давлением в пояснице мальчика.
Нужно, так нужно. Нить всё туже. Не может княжич. Не может коснуться чужого горла. Отчаянно рвется в клетке собственного сознания, заходясь беззвучным воплем. Пролегает царапина, морщится рыжеволосый юноша, княгиня на крыльце прижимает к груди руки, кусает губы. Пожалуйста, пожалуйста.
И кровь взрывается, фонтаном сталкиваясь с возникшей пред ней невидимой преградой. Оторванная голова юноши валится на плиты. Лоскуты кожи, обрывки жил, белизна кости. Хризантема распускается стремительно, выворачивая, корежа. Подрагивают скользкие внутренности. Осколки костей точно колонии опарышей. Обратились бесформенными грудами приговоренные — завораживающее пиршество.
— Врагов надобно показательно казнить. Запомни мой урок.
Искаженное мальчишечье лицо, а раскромсанные нити у ног собираются озерами багровой черноты. Потонувший кораблик. Разбитое вдребезги зеркальце. Немые слезы катятся по
