В конечном итоге ни разрыв англо-советских отношений, ни убийства и аресты советских дипломатов, ни высылка из Франции полпреда СССР X. Раковского, ни конфликт на КВЖД не привели к войне. И после этого в массовом сознании происходит постепенный перелом. Ощущение опасности войны отодвигается на второй план (хотя окончательно, конечно, не исчезает) и вытесняется повседневными заботами.
* * *
Обобщая все, что было сказано о «военных тревогах» 1920-х гг., можно выделить их наиболее характерные черты.
Во-первых, поводом для возникновения «военной тревоги» могли послужить любые международные и внутриполитические события; официальные заявления властей или те или иные пропагандистские кампании в прессе; наконец, просто слухи, возникающие, казалось бы, без видимых оснований. В любом случае, однако, «военная тревога» являлась в большей степени спонтанной реакцией населения, чем результатом целенаправленной политики властей. Даже тогда, когда, как в 1927 гг., «военная тревога» была сознательно спровоцирована политическим руководством, ее масштабы, проявления и результаты оказались в значительной степени непредвиденными и даже с точки зрения властей негативными.
Во-вторых «военные тревоги» означали не просто разговоры о войне; как правило, они влияли на поведение населения самым непосредственным образом. Например, начинались массовые закупки товаров первой необходимости, тут же, как правило, приводящие к торговому ажиотажу и росту дефицита; задерживались хлебозаготовки; в некоторых районах крестьяне, опасаясь мобилизации, продавали лошадей, в других — отказывались принимать советские деньги; снижалась общественная активность населения, наиболее «неустойчивые» граждане выходили из общественных организаций (пионерской организации, комсомола, иногда даже из партии)[41]; отмечались случаи уклонения от службы в армии (вообще в те годы достаточно престижной, особенно для выходцев из деревни), некоторый рост дезертирства, попытки красноармейцев перевестись в нестроевые подразделения.
Очевидно, что и в бытовом отношении «военные тревоги» не оставались без последствий (например, они влияли на определение ближайших планов и расходов в крестьянском хозяйстве или планирование бюджета рабочей семьи), но эти, опосредованные их результаты, проследить достаточно сложно, и в любом случае это не является задачей данного исследования.
И.О. Кузнецов, говоря о последствиях военных тревог для крестьянского сознания, отмечает, что «раздувание жупела военной угрозы содействовало усилению в деревне настроений страха, неуверенности, тревоги, паники»{408}. Подобные настроения ярко проявились во время коллективизации и, очевидно, повлияли на ее ход.
Наконец, «военные тревоги» активно использовались для зондирования общественных настроений, в первую очередь, отношения к Советской власти и ее политике и готовности защищать завоевания социализма. Формы этого зондирования могли быть самыми разнообразными (опросы, обзоры писем, анализ материалов информаторов, бюджетные обследования и пр.), но в любом случае его результаты несомненно учитывались в дальнейшем при принятии политических решений самого разного уровня — но и эта тема заслуживает специального исследования{409}.
* * *
Своеобразная ирония истории заключается в том, что с начала 30-х годов опасность войны становится гораздо более реальной: в мире появляются силы, заинтересованные в переделе мира любым, в том числе военным способом. Япония начинает широкомасштабную агрессию в Китае, при этом первым шагом явился захват Манчжурии — в результате подлинный, а не мнимый очаг войны возникает на границах с СССР. Фашистская Италия самоутверждается в Абиссинии, и Лига наций (как, впрочем, и в случае с Китаем) оказывается бессильна. Наконец, к власти в Германии приходит Гитлер, главным внешнеполитическим тезисом которого был пересмотр итогов Первой мировой войны.
Конечно, все это было известно в Советском Союзе; советская пропаганда постоянно напоминала о нарастании международного кризиса; предпринимались, как в 1935 г., попытки заключить союз с потенциальными противниками Германии. Но все же импульс предыдущей войны заметно ослабел, мирная жизнь (если можно так сказать о жизни советского общества рубежа 20–30-х годов; по крайней мере, жизнь в отсутствии войны) вступила в свои права. Советская власть оказалась достаточно устойчивой. Подрастали и вступали в сознательную жизнь новые поколения, с иным взглядом на мир. Эпоха «призраков войны» уходила в прошлое. Наступила эпоха военной реальности, когда действительно приближавшаяся война порой казалась призрачной.
Снижение уровня ощущения военной опасности отмечали и представители властей. Так, уже в феврале 1929 г. генеральный секретарь Осоавиахима Л.П. Малиновский писал в секретной записке на имя заместителя председателя организации С.С. Каменева, что, «несмотря на растущую и бесспорную угрозу войны, отчасти в связи с известными успехами борьбы Советского Союза за мир, отчасти вследствие сосредоточения усилий на разрешении внутренних задач, представление о непосредственной военной угрозе в сознании масс притупилось»{410}.[42]
Ситуация привычной неопределенности ярко описана в дневнике М.М. Пришвина за июль 1929 г.: «Демонстрация возле памятника Ленину… Быть или не быть войне… Кожевников — 90% за войну. Трубецкой — 90, что не будет{411}. Привыкли к войнам, знаем, что никто ничего не знает и не может знать. Если война, то ехать в Переславище не надо, конечно, буду складываться все-таки, потому что 80% все-таки за то, что войны не будет. (Конечно, все от англичан, захотят — война, захотят — нажмут на Китай, и все успокоится)»{412}. Прошло несколько месяцев, и тот же Пришвин в феврале 1930 г. уже с откровенным недоверием комментирует слухи о войне с Англией: «Перемученные люди начинают создавать легенды. Вчера слышал, будто английский посол срочно выехал из Москвы. Сегодня говорят, будто англичане заняли Соловки». А уже в марте он отмечает: «Заметно многие перестали думать о войне, что, по всей вероятности, и более верно: не будет войны»{413}.
Подобные высказывания со временем встречались все чаще. Конечно, ожидания войны исчезли не вдруг и не могут быть датированы ни конкретным месяцем, ни даже годом. Тот же Пришвин в июне 1930 г. подмечал: «Вся интеллигенция верит, что будет скоро война, и все о ней говорят»{414}. К.И. Чуковский в своем дневнике (запись от 19 ноября 1930 г.) приводит любопытный разговор. Один из собеседников «солидно уверял, будто Запад не хочет воевать с нами, я сказал, что войны не будет, но тут Шк[ловский][43] вспомнил, что накануне империалистической] войны я тоже уверенно говорил: “войны ни за что не будет”, и он, Шк[ловский], тогда мне верил…»{415}.
И все-таки уже на рубеже 30-х годов все чаще стали раздаваться уверенные голоса: «прозевали [агрессоры — авт.], теперь нам воевать не страшно»{416}. Постепенно, вслед за успехами советской промышленности и хотя и не очень заметным, но все же реальным повышением уровня жизни по сравнению с началом 30-х годов, подобные голоса звучали все чаще. Среди молодежи стали распространяться воинственные настроения, о которых часто вспоминали советские мемуаристы. Но и свидетельства того времени говорят о том же. Так, В.И. Вернадский записал в дневнике в марте 1932 г.: «Говорят, среди коммунистов две партии — молодые хотят войны, считая, что это начало окончательной борьбы против капиталистических стран»{417}.
С другой стороны, длительное ожидание войны привело к любопытному психологическому феномену: война, которой боялись, вдруг стала представляться приемлемым выходом из создавшегося положения, способом снять накопившееся напряжение. Тот же Пришвин, который на протяжении всех 1920-х гг. писал о войне с явным опасением, в ноябре 1930 г. вдруг стал «утешать» своего приятеля тем, что «скоро должна быть война», а присутствующий при этом его сын заметил: «Я, папа, радуюсь твоему бодрому настроению. — Чем же бодрому? — А вот то, что ты сказал: скоро война…» Прошел год, и в декабре 1931 г. в дневнике Пришвина появляется новая запись: «Суетятся, бегают, война бы поскорей, один конец»{418}.
Более того, снижение остроты непосредственной военной угрозы для массового сознания подчеркивается появлением довольно неожиданных суждений об опасности… мира. Так, в октябре 1932 г. на одном из ижевских заводов в ходе подготовки к политдню был задан вопрос: «Если мы получим социализм во всем мире, значит не будет войны, народ не будет уничтожаться, а наоборот будет размножаться, то чем будет питаться, если мало пахотной земли, а население увеличится против посева»{419}.
