Конечно, можно расценить подобное высказывание как попытку своеобразного эпатажа власти. Однако бытование подобных настроений доказывает такое суждение из непредназначенного для печати дневника А.С. Аржиловского (запись от 31 октября 1936 г.): «…Когда бываю в городе среди массы снующих людей, то всегда думаю одно: только одна хорошая война сократит рост этого муравейника. Иначе сожрем сами себя»{420}.[44] О том же писал в августе 1928 г. и В.И. Вернадский: «Каждый год рождается (или подрастает) 10% деревенского населения, которому нет места. Всматриваясь в окружающее, видя количество безработных, детей, связанное с уменьшением площади посева и скота и отсутствием работы в городе, понимаешь значение — стихийное и грозное этого фактора. Оно приведет или к войне и голоду — извечных регуляторов роста населения, или к перемене социального строя в направлении приспособления его к интенсивному росту национального богатства»{421}. И практически одновременно, в том же августе 1928 г., М.М. Пришвин записал в дневнике: «В отношении современного крестьянского вопроса всякие попытки идеологического подхода (в том числе и мера борьбы с пьянством) являются или недомыслием, или лицемерием. Все решается двумя словами: “давай войну” или “давай фабрику”…»{422}
Ослаблению ощущения военной опасности способствовали и реальные успехи индустриализации, и умение властей «продемонстрировать» свою растущую военную мощь. Подобные демонстрации были рассчитаны как для «внешнего», так и для «внутреннего» потребителя. В качестве примеров приведем два эпизода, связанных с военными парадами.
По воспоминаниям редактора «Известий» И.М. Тройского[45], в 1932 г. специальным решением закрытого Пленума ЦК ВКП(б) «было решено показать на параде Московского гарнизона новую технику: стрелковое, артиллерийское вооружение. В воздух было поднято несколько сот самолетов, в том числе 300 тяжелых бомбардировщиков. В японских ВВС аналогичных бомбардировщиков было 116. Я был очевидцем этого мероприятия. Парад заканчивается. Площадь освобождается. Напряженная тишина. И вдруг мимо трибун проносятся танки новейшей конструкции. У японского военного атташе генерала Хато выпал из рук бинокль. Таких танков во всем мире было пока всего семь штук. Мы на параде показали двенадцать. Это был фурор»{423}.
Не меньшее воздействие подобные парады оказывали и на рядовых советских граждан. Студент С.Ф. Подлубный 7 ноября 1935 г. записал в своем дневнике (стилистика и орфография источника сохранены): «Вечером как и прошлый год проводилась военная агитация, военный шовенизм если можно так выразиться т. е. показ нечаянный будто бы показ громаднейших танков проезжающих по центральным улицам… Вобщем в этом году учтены не только крупные масштабы демонстрации учтены также психологические мелочи. Но все это вышло как-то естественно без искусства…»{424}
Конечно, сохранялся и скепсис относительно военной мощи СССР. В ходе обсуждения проекта новой Конституции в Горьковской области звучали и такие вопросы: «Откуда и как наша страна знает о том, что по сравнению с другими странами мы в оборонном смысле сильнее других стран»{425}.
В любом случае, об опасности войны не забывали — в том числе благодаря все той же пропаганде, которая не упускала возможности поговорить о вероятной интервенции. Более того, даже и там время от времени проявлялись «мирные настроения», вызывавшие раздражение партийных кругов. Так, в 1932 г. в «Вечерней Москве» появилась статья, посвященная Оттавской конференции[46], в которой говорилось, что «создание антисоветского фронта стало настолько трудным делом, что даже… Канада и Англия не могут договориться между собой». В обзоре столичной прессы, подготовленном агитмассовым отделом МК, по этому поводу подчеркивалось: автор статьи «сбивает читателя на вывод, будто угроза военной опасности уменьшается, ослабевает. Абсолютно неверный и вредный вывод»{426}.
Место «военных тревог» 1920-х гг., которые, несмотря на роль пропаганды, все же были по преимуществу стихийным явлением, в 1930-е гг. занимает «оборонное сознание» — не только (и не столько) характеристика общества, сколько проект власти, формирование в обществе готовности к войне, причем войне победоносной, войне наступательной.
И пропаганда, и искусство ориентировались на известное высказывание И.В. Сталина: «Нужно весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая “случайность” и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох»{427}. И вскоре появляются и «оборонная драматургия», и «оборонная литература», и «оборонный кинематограф»{428}.
Советский исследователь так определял в те годы особенность оборонного жанра: «Не вообще советская патриотическая драматургия, а такая драматургия, содержание которой непосредственно направлено к укреплению военно-оборонной мощи Советского Союза, к воспитанию в народе чувства постоянной мобилизационной готовности»{429}. Даже от М.А. Булгакова его партийные доброжелатели пытались в 1937 г. «добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу»{430}.
Одной из самых известных в этом жанре стала пьеса В.М. Киршона «Большой день»[47]. О содержании пьесы лучше всего говорит такой монолог одного из персонажей, летчика Голубева: «Вчера без объявления войны фашистская армия перешла наши границы. Авиация противника бомбила советские города. Значительные силы пытались прорваться вглубь и совершить налет на Москву… Мы взяли на себя международные обязательства. Поэтому мы обратились в Лигу наций с предложением предотвратить войну. Мы сказали, что будем ждать сутки. Первое наступление ликвидировано в укрепленных районах. Воздушная эскадра противника разгромлена, только отдельные самолеты ушли домой…»{431}
В задачу данной работы не входит анализ официальной пропаганды, в том числе и «оборонных» литературы, театра, кино. Хочется сделать лишь одно принципиальное замечание. В российской литературе последних лет прочно утвердилось мнение, что предвоенная «оборонная» пропаганда сыграла исключительно негативную роль и несет значительную часть ответственности за трагедии и поражения первых военных лет. Так, в последней, очень интересной статье, посвященной этой проблеме, В.А. Токарев приходит к выводу, что западные авторы, «максимально обнажая ужасы и бедствия войны, деморализовали читателя», в то время как советские пропагандистские описания будущей войны, предлагая ее «безопасную и благородную имитацию», оказали «колоссальное демобилизующее [курсив источника — авт.] влияние на советское общество»{432}. К еще более конкретным и определенным выводам приходит Н.Ю. Кулешова: «В общественном сознании прочно укоренились стереотипы об их [потенциальных противников — авт.] слабости, легкости победы над ними, непрочности тыла всех капиталистических стран и политической нестойкости их армий. Все это имело отрицательные последствия в ходе кровопролитной советско-финляндской войны 1939–1940 гг., которая, в свою очередь, стала лишь небольшим прологом к всенародной трагедии, разыгравшейся в 1941 году»{433}.
Однако, если рассматривать формирование «оборонного сознания» как составляющую социальной мобилизации общества, которой оно, несомненно, являлось, оценка его окажется не столь однозначной. «Наиболее адекватным критерием эффективности сталинской социальной мобилизации необходимо считать, вероятно, Великую Отечественную войну», — пишет О.Ю. Никонова{434}. С этой точки зрения нельзя не отметить, что советское общество в годы войны продемонстрировало весьма высокий уровень психологической готовности, как на фронте, так и в тылу. «О, к каким грозовым испытаньям // Подготовлены были они!» — пел уже после войны о «легендарных бойцах» Александр Вертинский, выражая характерное для того времени настроение.
Независимо от задач, которые ставились перед пропагандой в то время, она в реальности не столько готовила население к конкретной будущей войне, не столько обучала, если угодно, «ремеслу войны», сколько формировала определенный психологический тип, тип победителя{435}.
Более того, представляется маловероятным, что самые реалистические фильмы о будущей войне смогли бы настолько подготовить население к войне настоящей, что это привело бы к снижению уровня потерь, изменению хода боевых действий, сокращению сроков войны. Это не значит, что пропагандистский подход, заключавшийся в триаде «малой кровью, могучим ударом, на чужой территории» был полностью оправдан. Автор не предлагает изменить оценки наиболее одиозных произведений «оборонного» жанра, заслуженно критиковавшихся и участниками войны, и современными историками, таких, например, как произведения П. Павленко, В. Киршона, Н. Шпановаидр. Речь идет лишь о том, что, несмотря на все издержки, задачи, стоявшие перед оборонной советской пропагандой, были в целом решены.
