В общем, Юра Евсеев на «черном субботнике» тоже отпахал свое: честно отработал десять свидетелей. Точнее, девять свидетелей и одну свидетельницу: Марину Олеговну Павловскую, тысяча девятьсот восьмидесятого года рождения, москвичку, студентку Академии хореографии, – стройную кареглазую шатенку с тонкой талией и красивыми ногами. Марина участвовала в спектакле, танцевала в групповом номере «Машинистки» – там было много непрофессиональных актеров. Когда началась заварушка, она находилась за кулисами. Вместе с двумя подругами успела убежать в гримерку, там они заперлись и забаррикадировались, а ближе к ночи, связав одежду, через окно выбрались наружу. Вот, в принципе, и все.
Нет, не все. Рассказывала Марина просто и толково, не жеманилась, не драматизировала. Иногда даже улыбалась смущенно: двум из трех подруг, Марине в том числе, пришлось убегать в одних колготках – их связанные джинсы остались висеть на окне. (У третьей подруги была юбка.) Вот эта улыбка что-то в Юре определенно перевернула. Закончив с протоколом, он неожиданно для себя задал Марине Олеговне один не относящийся к делу вопрос. И получил простой и ясный ответ. Дело в том, что в зрительном зале в тот день сидел ее хороший знакомый. Просто хороший знакомый. Однокурсник. Но он специально пришел на спектакль из-за нее. Позже в протоколах он проходил как «труп-номер-такой-то-автобус», то есть был в числе тех, кто умер до или во время операции и находился в печально известном автобусе номер двенадцать. Две огнестрельные раны – в грудь и живот. В общем, сказала Марина, глядя Юре в глаза, пока она не хочет ни с кем встречаться.
Юра почувствовал, что краснеет. Или бледнеет.
– Нет, я не имею в виду, что это ваши люди, – поправилась она. – Просто если бы не я, он сидел бы дома. И был бы жив. Понимаете?
– Понимаю, – сказал Юра.
Уже дома он вспомнил, что с Шурочкой своей познакомился тоже во время субботника. Не «черного», обычного.
Через две недели Марина позвонила сама – у нее была его визитка, он раздавал их всем свидетелям. Она сказала, что вспомнила кое-что еще по делу и могла бы при встрече рассказать.
На следующий день они ужинали в «Манеже», а потом гуляли по набережной. О «Норд-Осте» не было сказано ни слова. Вечер пролетел, как комета. Кроме улыбки, в самом деле, очень милой, у Марины нашлось немало других достоинств. Замечательная девушка, одним словом. Когда-то серьезно занималась спортом, брала городские и общероссийские кубки по гимнастике, при этом знает, как звали цыганку, у которой Пушкин устраивал «мальчишник» перед свадьбой, бесконечно уважает Жюля Верна и вообще хорошую фантастику, терпеть не может Юрия Нагибина за его «Дневники», любимые композиторы – Джеф Линн и Сибелиус. И все это без малейшего намека на кривляние и рисовку. Просто и ясно. И как-то не обидно для Юры, даже наоборот. Он будто сам прочел синий двухтомник «Воспоминаний о Пушкине» и прослушал диск с «Грустным вальсом» и «Тапиолой», и ему все это тоже понравилось.
Они прошли от Кремлевской набережной до Лужников, ноги под конец отваливались, а вернувшись домой, Юра обнаружил, что до сих пор улыбается.
– Хватит лыбиться, – посоветовал он своему отражению в зеркале. – Кажется, в эту игру мы уже играли.
Тем не менее в субботу поехали в Парамоново, на фестиваль этнической музыки. Танцевали, ели горячие расстегаи и опоздали на электричку. Ночевали в местной плохонькой гостинице с душевой в общем коридоре. Когда не занимались любовью, болтали и хохотали, словно обкуренные. Не спали ни минуты. Юра не знал, что так бывает.
* * *
Переоделись в «сухом доке», где еще хватало дневного света из распахнутого люка. Надо было видеть, какое лицо сделалось у Хоря, когда Миша залез в облепленный бесчисленными карманами прорезиненный комбинезон, обул легчайшие пластиковые сапожки, надел на голову каску с прибором ночного видения и пелериной, прикрывающей шею, опоясался толстым поясом воловьей кожи, куда нацепил кучу всякого сверкающего железа: нож, топорик, трос с грузом, кусачки, пассатижи, датчик углекислого газа, два «мегалайтовских» фонаря, на которых можно котлету поджарить, а еще какой-то необычный прибор – глубиномер, что ли?!.. Ни Хорь, ни Леший никогда не видели глубиномеров… Да и инфракрасных очков в арсенале московских диггеров не водилось. А еще у него что-то солидно погромыхивало в рюкзаке, весившем, наверное, под тонну.
Леший-то еще дома успел рассмотреть все это великолепие, он был морально готов, поскольку квартирант перевез с Маяковки все свое барахло, да и Мишина патологическая страсть к порядку ему тоже была известна. Но Хорь-то готов не был, он как-то позеленел и чуть усох в своей брезентовой курточке и трикотажной «пидорке» с дешевым налобником.
– А на хрена тебе каска, слушай? – вербализировал он свои внутренние переживания. – В хоккей играть будешь?
– Там посмотрим, – доброжелательно отозвался Миша.
– Ничего… Я тоже, когда первый раз «закидывался», всякой херни на себя понавешал, – ободрил его Хорь.
Для Бруно Леший принес старые брюки и куртку соседкиного сына, но они оказались чуть великоваты. Бруно, привыкший выступать в расшитом звездами ярко-зеленом трико, был недоволен, хотя от громких выступлений на этот раз воздержался. Леший нацепил ему на лоб фонарик и сказал:
– Вот теперь ты точно человек-звезда!
Хорь немного перерифмовал это определение, и большие рассмеялись, а маленький надулся.
Они без приключений прошли до «трупного» подвала на Малой Пироговской. Большую часть дороги Миша двигался в авангарде, как проходческий щит, лишь изредка меняясь с Лешим. Хорь, мрачный, плелся сзади, подгоняя Бруно.
– Он что, уже был здесь? – поинтересовался Хорь у Лешего, когда целеустремленный керченец вырвался далеко вперед.
– Да, – сказал Леший. – Прогулялись тут пару раз. А что?
– Может, ты ему и карту свою подарил на радостях?
– Не пыхти, – Леший отвернулся. – Как там Ритка твоя, кстати? Не звонила?
Хорь ничего не ответил.
Вход в подвал со стороны коллектора опять был загорожен какими-то досками, которые они втроем быстро разобрали. Бруно рук не пачкал, стоял в сторонке. Когда проход оказался свободен, Миша привычно выдвинулся вперед и замер, предостерегающе подняв согнутую в локте левую руку. Хорь не удержался, хмыкнул.
– Мне говорили, там самострел, – обернулся к нему Миша.
– Самострел дальше, Арни, – прошептал Хорь.
– Арни? – не понял Миша.
– Шварценеггер. Арнольд. Терминатор. Ты на него больше похож, чем на аджимушкайского партизана. Аста ла виста, беби!
– Это кино такое? – невозмутимо спросил Миша.
– Ага.
– Ясно.
– Какой самострел? – вдруг забеспокоился Бруно. – Что за дела? Мне про это…
Миша посмотрел на него и приложил палец к губам. Бруно моментально захлопнулся, уже второй раз безмерно удивив всех присутствующих, – всех, кроме, пожалуй, самого Миши.
Самострела в «трупной» не оказалось, и никаких его следов они не нашли. Спуск в ледник был накрыт снятой с соседнего подвала дверью, на которую были навалены камни и мусор.
– Во, напугали, – хмыкнул Хорь. Он первый подошел к леднику и сковырнул носком ботинка кусок застывшего раствора. Кусок полетел в черный провал и беззвучно пропал в темноте. – Что скажешь, Терминатор? Может, враги мину здесь заложили?
– Если мина, то всем хана будет, не одному тебе, – сказал Миша, снимая свой тяжеленный рюкзак и ставя его на пол.
– Эй, свали оттуда, ты!.. – рявкнул Бруно на Хоря. – Слышал, что тебе умные люди говорят?
Хорь даже не повернулся в его сторону. Миша приблизился к леднику с другой стороны, включил свой «мегалайт», который разрезал подвал на полосы ослепительного света и густой тени, направил его на заваленную мусором дверь, внимательно осмотрел. Потом выключил фонарь и прицепил его на пояс.
– Ну-ка, помогите. – Он присел и схватился за край двери.
Леший с Хорем взялись с другой стороны, приподняли угол. Мусор зашевелился, тронулся с места и с угрожающим шипением поплыл вниз. Ссыпав камни и застывший цемент в открывшуюся дыру, дверь убрали. Миша нашел забитый когда-то Хорем костыль, закрепил за него тонкий металлический трос, выдал всем альпинистские зажимы (очень фирменные на вид, даже ручки светились в темноте), и они спустились вниз.
Внизу всё было по-прежнему. Или почти все.
Ручей в вымоине разлился, широкая полоса земли вдоль его русла разбухла, напиталась влагой, превратившись в болотце. В тоннеле, ведущем к вентиляционной, стояла жуткая вонь. Не трупы, не жратва, не обычная грязь человеческая… Не поймешь. На двери вентиляционной намалеван красным разорванный надвое схематичный человечек. А из-за двери доносились громкие звуки радио: Валентина Толкунова пела «Поговори со мною, мама».
Всё, всё… да не всё.
Противоположная сторона тоннеля, через которую проходил в прошлый раз Хорь, оказалась наглухо забутована. Цементный «язык» забутовки брал начало с разбросанного по полу битого кирпича и полого поднимался вверх, через четыре метра наглухо упираясь в подпертое двутавровыми балками перекрытие.
