С альбомами под мышкой я вернулся в свою комнату. Я уберёг сына от великого соблазна – взять самые любимые марки, чтобы любоваться ими в пути. Само по себе прихватить с собой несколько лишних почтовых марок ни в коем случае не было предосудительным. Но это явилось бы актом непослушания. Чтобы взглянуть на них, ему пришлось бы прятаться от собственного отца. А когда он их потеряет, а потеряет он их неизбежно, он вынужден будет лгать, объясняя их исчезновение. К тому же, если уж он не в силах вынести разлуки с жемчужинами своей коллекции, то лучше было бы взять с собой весь альбом, ибо потерять альбом не так просто, как марку. Но я надёжнее его мог судить, что можно и чего нельзя. Ибо, в отличие от него, знал, что это испытание ему на пользу. Sollst entbehren, я хотел, чтобы он запомнил этот урок, пока ещё молод и чувствителен. Волшебные слова, ^но до пятнадцати лет я и представить себе не мог, что они могут стоять рядом. И даже если мой поступок заставит его возненавидеть не только меня лично, но и саму идею отцовства, то и в этом случае я продолжу своё дело с прежним рвением. Я думал о том, что где-то между двумя днями, днём смерти моей и днём смерти своей, он, прервав на мгновение поток проклятий в мой адрес, возможно, усомнится: А что, если он был прав? – и этого будет для меня достаточно, это вознаградит меня за весь тот труд, который я на себя взял и ещё, естественно, возьму. Он, конечно, ответит отрицательно, в первый раз, и возобновит проклятия. Но семя сомнения будет брошено, и оно к нему вернётся. Так я рассуждал.
До обеда оставалось несколько часов. Я решил использовать их с максимальной пользой. Ибо после обеда на меня нападает сонливость. Я снял куртку и ботинки, расстегнул брюки и лёг в постель. Именно лёжа, в теплоте и темноте, мне лучше всего удаётся проникнуть под покров внешнего хаоса, распознать свою добычу, угадать курс, которым я должен её преследовать, обрести покой в нелепом страдании другого. Вдали от мира, с его шумом и суетой, комариными укусами и тусклым светом, я выношу приговор ему и тому, кто, подобно мне, погружён в него бесповоротно, и тому, кто нуждается в том, чтобы я его освободил, я, не способный освободить самого себя. Вокруг темнота, но та естественная темнота, которая, словно бальзам, проливается на истерзанную душу. В движение приходит множество, непреклонное, как закон. Множество чего? Бессмысленно спрашивать. Где-то здесь есть и человек, увесистая глыба, слепленная из всех природных стихий, такой же одинокий и непроницаемый, как скала. И в этой глыбе приютилась добыча и думает, что о ней никому не известно. Кто-то доведёт начатое дело до конца. Мне же платят за розыски. Я прихожу, он удаляется. Всю свою жизнь он ожидал моего прихода, чтобы убедиться, что его предпочли, чтобы вообразить себя проклятым, спасённым, самым обычным, превознесённым над всеми человеком. Так иногда действуют на меня теплота, темнота, запах моей постели. Я встаю, выхожу из комнаты, и всё меняется. Кровь отливает от моей головы, со всех сторон на меня набрасываются шумы, они разбегаются, сливаются, разлетаются вдребезги, тщетно мои глаза ищут хотя бы две похожих вещи, каждая клеточка моей кожи выкрикивает что-то своё, я тону в водовороте явлений. Я вынужден жить и работать во власти этих ощущений, чья иллюзорность, к счастью, мне ясна. Благодаря им я открываю свой собственный смысл. Как человек, который пробуждается от внезапной боли. Он замирает, прерываетдыхание, выжидает, говорит: Дурной сон, или: Приступ невралгии, – и возобновляет дыхание, и снова, продолжая дрожат!, от страха, засыпает. И всё-таки какое удовольствие, прежде чем сесть за работу, снова погрузиться в этот медлительный и массивный мир, где предметы движутся с сосредоточенной неповоротливостью волов, терпеливо пробираясь по старинным дорогам, и где никакое расследование, конечно же, невозможно. Но на этот раз, я подчёркиваю, на этот раз причины, вынудившие меня к погружению, были, полагаю, намного серьёзнее и определялись не удовольствием, но делом. Лишь переместившись в атмосферу, как бы это сказать, нескончаемой окончательности, смел я приступить к рассмотрению порученной мне работы. Ибо там, где Моллоя не было, а следовательно, незачем было быть и Морану, там Моран мог напряжённо думать о Моллое. И хотя проведённое расследование оказалось бесплодным и бесполезным для выполнения отданных мне распоряжений, я должен был, тем не менее, установить некую связь, причём не обязательно ложную. Ибо когда посылки неправильны, заключение не обязательно ложно, насколько мне известно. И дело не только в этом, мне следовало с самого начала окружить моего клиента ореолом сказочного бытия, что, я это предчувствовал, непременно поможет мне впоследствии. Итак, я снял куртку и ботинки, расстегнул брюки и лёг в постель с чистой совестью, отлично понимая, что я делаю.
Моллой (или Моллое) не был мне неизвестен. Будь у меня коллеги, я мог бы подозревать, что беседовал с ними О нём как о нашем будущем клиенте. Но коллег у меня не было, и я не знал, при каких обстоятельствах узнал о его существовании. Возможно, я придумал его, я имею в виду, нашёл уже готовым в собственной голове. Порой бывает, что, встретив незнакомца, отчасти его знаешь, поскольку он уже мелькал в кинолентах вашего воображения. Со мной такого никогда не случалось, я считал себя невосприимчивым к таким вещам и даже элементарное tleja vu казалось мне бесконечно недоступным. Но в тот момент именно это со мной и случилось, если я не ошибаюсь. Ибо кто бы мог рассказать мне о Моллое, кроме меня самого, и с кем, кроме меня самого, я мог о нём беседовать? Тщетно напрягал я свой ум, в моих редких разговорах с людьми я избегаю подобных тем. Если бы о Моллое мне рассказывал кто-то другой, я попросил бы его прерваться, а сам ни за что на свете, ни одной живой душе не выдал бы тайну его существования. Будь у меня коллеги, дело, естественно, обстояло бы иначе. Среди коллег говоришь и такое, о чём молчишь в любой другой компании. Но коллег у меня не было. Возможно, этим объясняется та безмерная тревога, которая охватила меня с самого начала этого дела. Ибо совсем не пустяк, для взрослого человека, считающего, что с неожиданностями он покончил, обнаружить в себе подобные безобразия. Было отчего встревожиться.
Мать Моллоя (или Моллоса) также не была для меня совершенно чужой, так мне казалось. Но она воспринималась не столь явно, как её сын, который и сам то был весьма неочевиден. В конце концов, о матери Моллоя (или Моллоса) я, вероятно, знал лишь в той степени, в какой её следы сохранились в сыне, наподобие сорочки у новорождённого.
Из двух имен, Моллой и Моллое, второе казалось мне, пожалуй, более правильным. Но вряд ли это так. То, что я слышал в глубине своей души, кажется, так, где акустика ужасна, было первым слогом, Мол, вполне отчётливым, но тут же, мгновенно, следовал второй, совсем невнятный, как бы проглоченный первым, и это могло быть -ой, но с таким же успехом и -ос, а может быть, -он, или даже -от. И если я склонялся в сторону -ос, то, вероятно, потому, что имел слабость к этому слогу, тогда как все другие оставляли меня равнодушным. Но поскольку Габер говорил Моллой и не единожды, а несколько раз, и каждый раз достаточно чётко, я вынужден был признать, что я тоже должен говорить Моллой и что, говоря Моллое, я неправ. И, следовательно, независимо от моих вкусов, я заставлю себя говорить Моллой, подобно Габеру. Мысль о том, что здесь замешаны, возможно, два разных человека, один – мой собственный Моллос, а другой – Моллой из записной книжки, не приходила мне в голову, а если бы и пришла, я отогнал бы её прочь, как отгоняют муху или шершня. Как редко пребывает человек в согласии с самим собой, Боже мой. Я, с таким апломбом считающий себя существом разумным, холодным, как кристалл, и, как кристалл, свободным от ложных глубин.
Итак, о Моллое я знал, но знал о нём не слишком много. Сообщу вкратце то немногое, что знал о нём. Заодно обращу ваше внимание на самые разительные пробелы в моих сведениях о Моллое.
Он располагал крохотным пространством. Время его тоже истекало. Он непрерывно торопился, как бы в отчаянье, к ближайшим целям. То, пленённый, бросался к невообразимо тесным пределам, то, преследуемый, искал прибежище в центре.
Он тяжело дышал. Достаточно было ему возникнуть во мне, чтобы меня наполнило тяжёлое дыхание.
Даже двигаясь по равнине, он, казалось, продирался сквозь чащу. Он не столько шёл, сколько преодолевал препятствия. И несмотря на это, продвигался, хотя и медленно. Он раскачивался из стороны в сторону, как медведь.
Он мотал головой и издавал неразборчивые слова. Он был массивен и неуклюж, пожалуй, даже уродлив. И если не чёрного цвета, то каких-то тёмных тонов.
Он двигался без остановок. Я никогда не видел, чтобы он отдыхал. Но иногда он останавливался и бросал по сторонам яростные взгляды.
Таким он появлялся передо мной на долгие промежутки времени. И тогда я сразу становился шумом, неповоротливостью, яростью, удушьем, усилием нескончаемым, неистовым и бесплодным. Точной противоположностью самого себя, по сути дела. Это вносило некоторое разнообразие. Когда я видел, как он исчезает, как бы завывая всем телом, я почти огорчался.
