- Было иногда.
- Ладно, ладно! - смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.
На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей - какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.
- Эх, сколько! - удивляюсь я. - И все насчет твоего опыта?
- По-всякому бывает, - неопределенно отвечает Алексей. - Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.
- Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?
- Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого - в Ленинград. Сдавал в политехнический - из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил - там и война застала.
- Так ты в блокаду был?
- С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.
- Хорош дистрофик! - смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.
- Живуч оказался, - ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. - А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь - отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались... Мать в корыте помыла - как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу...
Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.
- Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу - и сам не пойму... Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил...
САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: "Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!.." За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, - хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись - проходил с совершенно равнодушным видом мимо.
Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете:
дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей - ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..
Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина... Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька - слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.
Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал... В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли - сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик - альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги - давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше...
Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:
- Ты, Леха?
- Я.
Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык - худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились - казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.
- Почему не ел?
- Охоты нет... - Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. - На заводе-то как?
- На заводе порядок.
Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла пней, зажег коптилку.
- Четыре танка из ремонта выпустили. Во - заревели! - Вспомнив, как, развернувшись и грозно лязгая полированными гусеницами, тяжелые машины нетерпеливо вылетели с заводского двора, Алексей оживился. - Директор сказал: завтра навестит тебя. Пускай, говорит, Семен Силыч поправляется.
- Зря... У него хлопот и так... хватает.
Дядя говорит с остановками, ворчливо, но Алексей понимал, что услышать это ему было приятно.
- Сказал - значит, не зря. - И хотя дядя и не порывался встать, строго наказал: - Лежи. Ужинать будем, в комнате нагрею.
За ужин Алексей не беспокоился: в кармане пиджака, под ватником, отогревались две, только самую малость прихваченные холодом, картофелины; а вот насчет "нагрею" - это было довольно рискованное обещание. Все, что могло сгореть, давно было сожжено, пяток тоненьких нащепанных с утра лучинок годились только на растопку.
И все-таки Алексей был убежден, что обещание свое сдержит, если даже для этого придется ломать деревянные перила лестницы, спилить какой-нибудь столб на улице или сделать еще что-нибудь похлеще. Должен он поставить дядьку на ноги, и весь разговор!
Дядька!.. Семен Силыч, родной брат отца, так похожий на него и чем-то более близкий. В свои девятнадцать с небольшим лет Алексей не мог объяснить себе этого, не пытался, но - чувствовал. Маленький тщедушный человечек с острым птичьим носиком и зоркими ясными глазами под седыми кустистыми бровями прикрикнул, когда Алексей, не попав в институт, пал было духом, оставил жить у себя, отвел на свой завод. "Нечего у отца с матерью на шее сидеть, у них еще трое. Вон лобан какой вырос! Если не дурак, завод тебя в люди и выведет. Побольше любого университета завод-то, когда мозги да старание есть..."
Врать нечего, Алексей не раз обижался на дядю: за резкость в слове, за строгость, а пуще всего за то, что держал его в учениках токаря побольше других своих питомцев. В первый же свой трудовой день Алексей вызвался самостоятельно выточить довольно сложную деталь - дядя разрешил. Понаблюдав, как племянник уверенно заправил резец и включил станок, он удовлетворенно хмыкнул. Несколько раз он останавливался за спиной Алексея - тот увлекся и перестал обращать внимание. Час спустя разгоряченный Алексей, скрывая торжество, сунул деталь в руки дядьке - тот внимательно оглядел, нахмурился. "По конусу - перекос. Не работаешь, парень, играешь". По существующим нормативам отступление было допустимым, но оно все-таки было, дядька сказал об этом в присутствии других, громко и обидно - Алексей засопел...
Много позже, обмыв с племянником его первый разряд, дядя объяснил: "Родня мы с тобой. Фамилия у нас одна, вот и выходит, что спрос с тебя должен быть большой. Как с меня вроде..." В будние дни Семен Силыч ходил в бобриковом полупальто, в старой кепке, в потертом пиджачке.
По большим праздникам, отправляясь в заводской Дворец культуры на торжественный вечер, надевал парадный синий костюм с двумя наглухо прикрепленными к лацкану орденами: потускневшим Боевым Красным Знаменем, полученным из рук Фрунзе в гражданскую, и Трудовым, которым был награжден два года назад. На торжественных заседаниях неизменно сидел в президиуме рядом с директором завода и парторгом ЦК, полный сознания собственного достоинства. Началась война, и - странно - старый человек, он словно помолодел, мог, при надобности, как и Алексей, отстоять у станка две смены подряд.
Поначалу даже блокадные трудности переносил он легче, чем рослый, физически крепкий Алексей. "Ни хрена, у рабочего человека кишка крепкая. На кулак намотаем, а сдюжим". И дюжил - до самого нынешнего утра, когда не смог уже подняться. "Скажи там - прогулял, мол, Силыч", - горько попросил он племянника.
Вот такой он, дядька, и разве мог допустить Алексей, чтобы старик крючился в темной и холодной, как гроб, комнате!
С коптилкой в руке, отбрасывающей на черные стены короткие колеблющиеся тени, Алексей прошел по пустому коридору, потолкался в кухне, в которой давно никто не готовил. Ничего деревянного тут не было. Поколебавшись, снял с гвоздика ключ от докторской квартиры - доктор и его жена, тоже врач, были на фронте, - без раздумий открыл чужую дверь.
