— Да нет, — с готовностью откликнулась Тони, — я никого не осуждаю и не оправдываю. Я просто пытаюсь понять.
— Разум критичен по природе своей, — послышался спокойный голос Энрико. — Он ничего не берет на веру. Ему легче отвергнуть, чем принять.
— Это верно, но согласись и ты, что порой абстракции становятся запрограммированными предрассудками. Вот вы говорите «толпа» — и всё, по-вашему, дело в шляпе. Это слово давит на вас, не дает вздохнуть. Где же вам взять свежих сил для понимания людей, если вы отказываетесь с ними общаться? Разве можно отделять процесс от предмета исследования? — Она в упор поглядела на Энрико. — Я понимаю, нелегко отрешиться от однажды установленных для себя барьеров. Но по-моему, социолог должен, как барометр, реагировать на все, что его окружает. Не только на добрые чувства, но и на ложь, подлость, духовное убожество, обывательские интересы… Он обязан видеть глубинные мотивы человеческих поступков. К примеру, что заставляет человека порой отказываться от радостей жизни…
Она вдруг осознала, что увлеклась: пожалуй, не следовало так явно приводить в пример Тоску. Но ей вспомнилось просветленное лицо женщины, когда та рассказывала, как радостно ей было услышать собственный голос в общем хоре. Потому Тони так и оскорбилась, когда молодые ученые стали приписывать это невежеству и неполноценности.
Джиджи заметил, как по лицу подруги пробежала тень, и понял причину.
— Да-да, наша консьержка… ну та, с кошками, видели бы вы, как она была счастлива! И я уверен, что эта живая реакция принесла ей большую пользу, чем лекарства и травы, которыми она надеется вылечить свои болезни. Значит, она — тоже «толпа»? Но тогда эта «толпа» состоит из индивидов довольно высокого уровня. Хлеб Тоски — ее уныние. По-твоему, это стадное чувство?
— Нет, — сказал Энрико, — в данном случае мы имеем дело с аномалией. А мы изучаем усредненного индивида, то есть те социальные группы, в которых процент одинаковых примеров наиболее…
— Одинаковых примеров! — снова вспылила Тони. — Да не бывает их, одинаковых примеров, у каждого свои радости и страдания, а вы хотите всех поймать одной сетью!
Энрико улыбнулся.
— Ну знаете, если придерживаться такой точки зрения, наука никогда бы ни к чему не пришла.
Тони протянула ему оливковую ветвь.
— Знаю, знаю — и прошу прощения за мою выходку. Я сегодня и впрямь резка не в меру. Но в одном убеждена твердо: нет абсолюта, который бы не рассыпался в прах при столкновении с многоликой реальностью. Проверять абсолютную истину повседневной жизнью — какая иллюзия! И те, кто пытаются этого достичь, неминуемо попадут в западню.
Лавиния встала, пристально, с вызовом поглядела в глаза Тони и объявила, ни к кому конкретно не обращаясь, что устала и идет спать.
— Я провожу, — вызвался Маттео, и дверь за ними закрылась.
Смелая атака Тони как будто придала юноше храбрости. У порога квартиры Лавинии он взял девушку за руку и потянул вниз — к последнему пролету лестницы. Лавиния покорно пошла следом.
Не говоря ни слова, они свернули на дорогу, которая вела к пляжу. Сели у забора. Маттео чувствовал, как колотится сердце, как в голове стоит непрерывный гул, будто от землетрясения. С трудом соображая, что делает, он резко повернулся к Лавинии, обнял своими неуклюжими руками и прижался губами к ее губам с таким отчаянием, что Лавиния и на этот раз не могла не уступить; поцелуй получился долгим и нежным. Потом Маттео обхватил голову руками и тихо, не стыдясь, заплакал. Слезы ручьем текли по лицу. Лавиния неподвижно сидела рядом и молчала. Тогда Маттео захотелось повторить украденный поцелуй, но момент был упущен, и девушка отстранила его.
— У вас в семье все немного чокнутые, в том числе подруга твоего отца. А может, она меня просто ненавидит? Не понимаю, за что, хотя… — в голосе прозвучали язвительные интонации, — пускай себе ненавидит, мне наплевать.
Маттео снова встревожился: казалось, он благополучно добрался до вершины по отвесной скале, но темная пропасть все еще угрожающе зияла внизу.
— Не думай об этом, что нам до них? Может, Тони поняла, что я… — Он глубоко вздохнул и, словно бросаясь вниз с обрыва, выпалил: — Что я люблю тебя. А почему ты не отвечала на мои письма? Почему вчера не пришла? Я тебя так ждал!..
Лавиния смерила его взглядом и улыбнулась: улыбка ее походила на свет синей лампы, в котором все лица кажутся мертвенно-бледными.
— К чему? Я ведь не одна, и потом, так будет лучше.
Маттео лишь что-то бессвязно пролепетал о любви и отчаянии.
— Не понимаю тебя, — сказала Лавиния с высоты своего возраста и скептицизма. Неужели тебе мало того, что есть? Ночных купаний, писем, разговоров, а?
— Но ведь ты же всегда уходишь! — вскричал юноша, готовый под обломками камней на дне пропасти похоронить свое настоящее и будущее.
— Вот именно. И ты уходишь — каждый пойдет своей дорогой. Может, когда-нибудь еще встретимся.
— Выходи за меня замуж! — выпалил он не раздумывая, как нажимают кнопку «SOS», когда вспыхивает пожар или корабль кренится набок. И тут же ему показалось, что из невидимого облака брызнул мелкий хрустальный дождик.
Лавиния залилась смехом. Голова слегка откинулась назад, прядь волос мягко скользнула по его щеке. Она была так прекрасна и забавлялась так искренне. Не помня себя от стыда и унижения, он дрожащей рукой взял ее за горло и стискивал пальцы до тех пор, пока Лавиния не закричала. Она вырвалась, вскочила на ноги, и Маттео в страхе кинулся за ней.
— Ну подожди, прошу тебя, не уходи так. Я не хотел!
Он уже знал, что все потеряно. Лавиния еще слушала его, но он не находил слов и метался от отчаяния и бессилия. Потом вдруг опомнился, взял себя в руки.
— Провожу тебя в последний раз. Прощай, Лавиния, вспоминай обо мне иногда… А я… больше тебе не причиню беспокойства.
Утром Тоска увидела в ящике Лавинии большой конверт, надписанный рукой Маттео. Она вспомнила, как Тони говорила, что мальчик с детства пишет стихи; в этих он, должно быть, передал всю боль расставания.
15
Маттео уехал, не дожидаясь, пока отец встанет. На столе оставил письмо. Джиджи, проснувшись, прочитал его Тони: «Папа, извини, что не попрощался, и Тони пусть меня простит: такой уж я, наверно, уродился нескладный. Не хочу говорить ни о себе, ни о чем другом. Но я благодарен вам, и прежде всего Тони, за заботу и возможность провести самые чудесные и самые важные каникулы в моей жизни. Папа, не беспокойся за меня, я теперь, кажется, повзрослел на десять лет. Оставляю у вас свою детскую кожу и ухожу ободранным, но надеюсь, что новая нарастет. Не успел попрощаться с Энрико. Сделай это за меня. Я никогда ему не говорил — не решался, — что он счастливый человек и заслужил это. Пока, целую вас обоих».
— В общем, все понятно, — заметила Тони. — А как ты думаешь, она отдает себе отчет…
— Есть женщины, — ответил Джиджи, — напоминающие мне иглы, которые никогда не тупятся.
— Да при чем тут женщины! Я не про женщин говорю, а про эту… Молодая да ранняя! Что же, она так и останется безнаказанной?!
— Ничего, выйдет замуж, родит и сама помучается, не думай. К тому же что ты, в сущности, знаешь о ней? Ведь все твои выводы основаны на чисто внешних впечатлениях.
— Слишком уж она независима для своих лет, я в этом возрасте такой не была. Знает, чего хочет, идет напролом и через Энрико перешагнет в случае чего… И как он может?..
— Он умный, добрый и любит ее, хотя и понимает, что без взаимности. Да-да, будь уверена, он не обольщается. Знает, что получает что-то необходимое для себя. Он знает, что она способна и влюбить в себя кого-нибудь от скуки, и даже изменить, если окажется не в силах противостоять этому сильному чувству, ведь она слишком ленива… Все это Энрико понимает, но мирится, потому что не хочет ее терять.
— Но это же подло! — выпалила Тони. — Отвратительно!
— Не будь слишком строгой. Они по-настоящему связаны друг с другом.
— А как же Маттео? Насчет лени и прочего ты его имел в виду?
— Ну разумеется. Она влюбила его в себя, как кошка, которой неймется. А потом надоело, только и всего.
— Но он же ребенок! В десять раз моложе своих лет, точно так же как Лавиния в десять раз старше своих. Да ладно, что без толку языком чесать! Неужели ты допускаешь, что позволено за свои грехи отыгрываться на чужой шкуре… Только не говори, что она не заметила страданий Маттео…
— Конечно, заметила. В том-то и штука. Она нарочно подарила ему и то, и другое. Только любовь он познал едва-едва, всего лишь пригубил, а страдания испил полной мерой. А она… какое ей дело до этого, что какой-то там молокосос по ней убивается? Слезы солоны только для того, кто плачет.
Тони резко оборвала спор. Пускай Джиджи и дальше считает ее чуткой и милосердной, не надо ему показывать, какой нетерпимой, язвительной она может быть. А Джиджи вдруг заметил горестную складку у ее рта, ссутулившуюся спину, даже загар вроде бы как-то поблек. Его-то кожа все еще отливала бронзой после стольких дней, проведенных с ребятами на лодке. Чувствуя себя виноватым, он вспомнил, как Тони часто отказывалась от прогулок, чтобы успеть приготовить на всех, как в последние десять дней, почти не вставая, сидела за машинкой, хотя знал, что она любит поваляться на берегу.
