– Ваша светлость, – он теперь только так к ней обращался, – к нам навстречу скачут тюрки!
Констанции, если честно, было все равно. Наоборот, она обрадовалась происшествию. Все лучше, чем ехать рядом с ним и знать, что он для нее потерян. Шевалье огляделся:
– Их намного больше, чем нас, на открытом пространстве нам туго придется. – У нее дух перехватило оттого, что Рено все же заботился о ней. Он поглядел из-под руки, как далеко позади остался узкий берег:
– Как только они нас завидят, разворачиваемся и несемся обратно.
Раздал приказания воинам. Латники немедленно сдвинулись на флангах, княгиню и прочих неспособных сражаться оттеснили в защищенную сердцевину построения. Констанция была уверена, что Рейнальд хоть краем глаза, но следит за своей повелительницей, поэтому беспрекословно, трясущимися руками, напялила хауберк на дорожное платье и нахлобучила шлем, пытаясь рассмотреть происходящее сквозь прорези для глаз. Оболтус Вивьен, нет чтобы помогать своей госпоже, заныл:
– О, как я бы хотел оказаться сейчас в родном Орлеане! Ничего мне не надо, ни славы, ни добычи, ни рыцарства, только быть бы сейчас дома, хоть последним нищим, но живым…
Бартоломео треснул труса по уху:
– Приди в себя, щенок! Может, тебе вот-вот с Господом объясняться!
От оплеухи негодник чуть из седла не вылетел, но продолжал подвывать. Констанция за себя вовсе не боялась, только жутко колотилось сердце. Д’Огиль благочестиво перекрестился:
– Клянусь во имя Богоматери ни единую обрезанную собаку не пощадить!
Вдали показалось и стало стремительно увеличиваться скачущее по берегу облако неверных. Завидев франков, тюрки заулюлюкали, рассыпались широкой линией, уже можно было различить вырвавшиеся вперед отдельные белые пушинки в развевающихся кафтанах. Антиохийцы развернули коней, перекинули щиты за спины и сломя голову понеслись назад, в спасительную щель узкого побережья. Небо покрылось свистящими стрелами, но преследователи были еще далеко, и наконечники на излете не пробивали крепкой франкской кольчуги, рыцари так и мчались, утыканные дрожащими стрелами.
Сразу за крутым поворотом по приказу Шатильона остановились, развернулись, растянулись на всю ширину берега, щиты сдвинули, копья выставили. Справа море гневно рушило на песок одну сердитую волну за другой, слева вздымались крутые уступы, взобраться на которые не смог бы и горный козел. Кони трясли головами в железных шанфронах. Уже слышался топот приближающихся коней и дикий визг: «Аллаху ахбар!» Рейнальд закричал: «К оружию! К оружию!»
Руки Констанции дрожали, дыхание прерывалось, во рту пересохло, но такое воодушевление овладело ей, что она сама была готова броситься на врага с мечом. Только никто не пустил ее в бой, наоборот, оттеснили за плотную ограду из рыцарских тел и лошадиных крупов. Каприза волновалась, Констанция гладила ее гриву, не замечая тяжести кольчуги, поднималась в стременах и пыталась сквозь заливающий глаза пот разглядеть происходящее. Из-под забрал воинов доносилось гулкое бормотание «Патер Ностер» и «Аве Мария», ратники осеняли себя крестным знамением. Срывающимся голосом княгиня принялась громко молиться за всех них, не сводя взгляда с трепещущего над Баярдом сине-красно-белого баннера Шатильона. «Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь». Дева Мария, если оба они останутся невредимыми, она клянется…
Не успела поклясться, как из-за прибрежной гряды на узкую кромку песка вылетел первый вражеский всадник. Он несся в ореоле брызг, ветер парусом надувал его белые одежды, ослепительно светлые в тени. Тюрки верили, что туго натянутый шелк способен погасить полет стрелы, но против арбалетной стрелы и меча из закаленной стали даже кованое железо бессильно. Ослепленный внезапной тьмой сельджук успел выстрелить наугад. За ним мчалась толпа его пособников, все они метились поверх головных всадников, и стрелы, пущенные круто вверх, то проносились над франками, то ложились в воду, не нанося латинянам вреда. Первый тюрок, подгоняемый сзади своими соратниками, обреченно гнал лошадь прямо на ощетинившуюся копьями стальную стену рыцарей, заполнившую пространство меж пучиной и горным уступом. Его жеребец отчаянно заржал, пытаясь остановиться, но сзади на него напирали другие кони, и, как волна на скалу, маленький, низкорослый арабский скакун напоролся на железный частокол, нанизался на острия копий, как перепел на вертел, дико заржал в предсмертной муке и рухнул, придавив седока. Грузные дестриэ, сплошь в броне, даже не дрогнули. Сарацина тут же прикончили. А за ним с улюлюканьем и воплями уже неслись его приспешники.
Рыцари закалывали врагов копьями, спрыгнувших с седел затаптывали копытами, оттесняли в воду, сбивали топориками-францисками. Одного за другим отправляли неверных на тот свет, словно те явились на Страшный Суд. Кони бешено ржали, звенел металл, то и дело слышался боевой клич франков: «Deus de vult!» В просвете между воинами Констанция разглядела, как меч Шатильона с размаху, свистя, опустился на тюрка, с чавканьем прошел сквозь человеческое тело. Верхняя часть перерубленного туловища свалилась на землю, а ноги все еще судорожно сжимали бока коня. Казалось, настал Апокалипсис. Констанция закричала, не слыша собственного голоса.
Когда между латинянами и сарацинами воздвиглась стена трупов и бьющихся, хрипящих лошадей, сельджуки потеряли присутствие духа. Многие пытались повернуть обратно, но их отбрасывали вылетавшие из-за поворота сотоварищи. Обезумев от ужаса, тюрки направляли коней прямо в прибой, от берега их тут же оттесняли новые беглецы, высокие волны захлестывали всадников вместе с жалобно ржавшими лошадьми. Вскоре вода заполнилась телами, покрасневший прибой уносил людей и животных в открытое море. Ряды врагов дрогнули, отчаянно стремящиеся назад наконец-то подмяли и опрокинули тех, кто только выезжал на кромку берега, тюрки повернули и, давя и опрокидывая друг друга, пустились наутек.
Зычный приказ Рейнальда: «Стоять насмерть, хранить ряды, защищать княгиню!» приковал к месту рыцарей, не позволил увлечься погоней. Констанция закусила нижнюю губу до крови, но даже не заметила боли. Сорвала тяжелый, неудобный шлем, золотые волосы разметал ветер. Сердце ее ликовало, рвалось ввысь, словно победный стяг. «Шестьдесят храбрецов вокруг него из храбрецов Исраэлевых. Все они держат меч, опытны в бою; у каждого меч на бедре его ради страха ночного».
Эти храбрецы, эти сквернословы, грубияны, от которых разило потом, кровью и спертым дыханием, которые только что бились за нее, обороняли ее, стали родными и близкими братьями. Рейнальд, этот насмешливый, недоступный, невозмутимый гордец, хоть и отказался от ее любви, но все же сражался с ее именем на устах, защищал ее, Констанцию, не щадил ради нее своей жизни! Она не замечала, что у нее текут слезы и кровоточат губы. До гробовой доски она не забудет его голос, приказывающий защищать ее. Тут, так близко от смерти, она поняла, что не отдаст его никакой Эмергарде. Рейнальд нужен ей, Констанции, и нет за него непомерной цены. Возбуждение боя продолжало пениться в крови и кружить голову. Он достоин любви ее, возлюбленный ее, ибо отважен, силен и прекрасен, как Рено де Монтобан.
