Как-то на пиру, после удачной охоты, Давыдка, пользуясь хорошим настроением князя, упросил его отдать ему Карпушу: на что, мол, тебе, князь, два меченоши? Всеволоду не хотелось расставаться с полюбившимся ему сыном скомороха, но Давыдка сослался на Кузьму — был-де у него храбрый вой, держал он его подле себя, а нынче осиротел. Всеволод расстрогался, и на следующий день Карпуша перешел к новому хозяину. Давыдка обласкал его, подарил новый шлем с серебряной насечкой, кольчатую броню. Евпраксия пожаловала кипарисовый крестик на золотой цепочке.
Карпуша всюду был вместе с Давыдкой, ехал он и сейчас чуть поодаль от него, с восторгом поглядывал на Евпраксию.
Перебрались вброд через Клязьму. Вода в реке была уже холодной. Леса поредели, опавшие листья шуршали под копытами лошадей. Евпраксия молчала, молчал и Давыдка.
Солнце склонилось к закраине леса, когда за холмом показалась маковка новой церкви. Вот они и дома.
В тереме было неуютно и сыро, как в нежилой избе. Проходя в сени, Евпраксия распорядилась затопить все печи. Ворчливый голос ее слышался в людской и на кухне. Тотчас же в усадьбе поднялся переполох, запахло жареной рыбой и мясом.
В церкви Давыдку ждал Зихно. Он вышел навстречу тысяцкому, весь измазанный краской и известью — чуть хмельной, улыбчивый и счастливый. Забегая вперед, стал показывать фрески, объяснял библейские сюжеты. Давыдка не слушал его, смотрел на лики святых, кивал головой, посмеивался; каждому свое. Втайне завидовал богомазу. Живет как птаха. Счастлив тем, что работает, что никто не мешает ему целыми днями висеть на лесах.
Осмотрев церковь и ничего не сказав, он вернулся в терем. Евпраксия сидела в ложнице на лавке, напротив нее стоял Карпуша. Давыдка вздохнул, сел, стянул еще с утра жавшие ему новые сапоги. Раскинул отекшие ноги, блаженно закрыл глаза.
Завтра с утра он пойдет на Клязьму ловить с мужиками стерлядь. Представил себе, как закинут сеть, как поведут ее в заводь, как будут плескаться и прыгать через край проворные рыбины. Он ощутил запах тины и свежей ухи. Отослав Карпушу, Евпраксия прервала его сладкий полусон:
— Жалуется мне огнищанин: совсем отбился от рук Акумка. Съездил бы ты, Давыдка, в Боровки, потряс окаянного. Нешто нет на него управы?
— А ты Карпушу пошли,— сказал Давыдка. Резкий голос привыкшей повелевать жены раздражал его.
Евпраксия попыталась улыбнуться:
— Карпушку-то и малец вкруг пальца обведет. Простодушный он...
— Сразу видать,— оборвал Давыдка,— То-то всю дорогу пялил на тебя глаза.
Сказал он это для того только, чтобы сделать Евпраксии больно. Боярыня побледнела.
— Не спеши языком-то. Совсем ошалел.
— Молчи, коли грешна.
— Скоро добро забывается,— вспылила Евпраксия. — А кто тебя, холопа, в тысяцкие вывел?..
— Ведьма ты.
— Эко зачастил... Аль подумал — боле не сгожусь?
— Листом стелешься, а все куснуть норовишь. Оттого, поди, что князь со своей черноглазой не намилуется.
Вспыхнула Евпраксия, вскочила с лавки, лицо, зардевшееся недобрым пламенем, стиснула ладонями.
Давыдка обрадовался: наконец-то! В самое сердечко угодил. Теперь не отойдет, пока всех девок в тереме не перехлещет по щекам. Гневлива стала боярыня, тяжела у нее рука: чуть что — в плети.
Он закрыл оконце, нарочито громко зевнул и лег. Накрылся шубой, повернулся лицом к стене.
Но на этот раз Евпраксия опустилась на лавку рядом, заговорила спокойным голосом:
— Поспорили — и ладно. Слышь-ко?
— Ну? — удивленно буркнул из-под шубы Давыдка.
— Да повернись ты, чай не образа под носом!
Давыдка пошмыгал и сел. Евпраксия молчала, внимательно изучая его лицо.
— Впервой видишь? — спросил Давыдка.
— Думаю.
Глаза у нее были холодные и неподвижные.
— Слепым ты стал, Давыдка,— произнесла она наконец и дотронулась негнущимися пальцами до его подбородка. Он не посмел отстраниться. Ждал, что скажет еще.
— Кузьму проглядел...
— То моя забота,— повел он головой. Но пальцы Евпраксии снова отыскали его подбородок.
— Кузьме князь жаловал Городищи.
— Жаловал,— вторил ей Давыдка.
— И под Гороховцом угодья...
— На то Князева воля.
— Этак-то и тысячу отдаст Ратьшичу,— спокойно сказала Евпраксия.
Давыдка вздрогнул, встал, босиком прошелся по ложнице, снова сел, запустил в волосы пятерню.
— Слушай меня, Давыдка, слушай и запоминай,— вкрадчиво говорила Евпраксия.— Нрав у князя нашего крутой да переменчивый. Нынче один ему шепнет на ухо, завтра другой. Глядишь, и вовсе пустит по миру... Али вру?
— Ну-ну,— сощурясь, подбодрил ее Давыдка.
Евпраксия выдохнула, склонилась к самому его лицу, зашептала на ухо:
— Что верно, то верно: ложася спать, думай, как встать. Не то и Заборье проспишь.
— Я ко Всеволоду с душой,— оборвал ее Давыдка.
— Оно и видать,— жарко проговорила Евпраксия,— А ты пораскинь мозгами. Время-то старое прошло, нынче в другую сторону глядеть надо. Сына убиенного князя Андрея любить и жаловать.
— Юрия?— испуганно отшатнулся от нее Давыдка.— Аль вовсе разума бог лишил?
— На истинный путь наставил,— твердо произнесла боярыня.— По закону-то кому как не Юрию сидеть на владимирском столе?
Страшно стало Давыдке. Рука сама по себе перекрестила лоб. Ну и баба!
...Давно уж не ласкала его Евпраксия. Опьянел Давыдка. Жарким поцелуем впилась в его губы боярыня.
Отдыхая на смятой постели, тяжело дыша, лежали они молча и опустошенно глядели в темный потолок.
2
Слухами земля полнится. Дошла до Никитки весть, будто прибился к Заборью знаменитый богомаз, расписывает чудесными ликами деревянную церковь на боярском дворе.
Пошел Никитка к протопопу Успенского собора Микулице.
— Ишь ты,— сказал протопоп и отправился к Всеволоду.
Всеволод выслушал Микулицу со вниманием и велел немедля скакать в Заборье, дабы того богомаза сыскать и привезти во Владимир. Прослышала об этой новости и княгиня. Вздумалось ей тоже поехать в Заборье. Без особой охоты отпускал ее князь, но все же отпустил. И Никитке наказывал:
— Гляди в оба. Ты за нее в ответе.
Узнав о том, что Никитка едет в Заборье, Аленка тоже стала напрашиваться: возьми, мол, и меня с собой.
— А дите? — упрекнул ее Никитка. — Аль с дитем собралась?..
— А я Маркуху попрошу, приглядит.
— Еще что выдумала! Маркухе и без того дел невпроворот. Да и не баба он. Сгинь! — с шутливой строгостью пугнул ее Никитка.
Выехали после заутрени. Сам Микулица проводил их до Волжских ворот. А за Клязьмой путь потянулся лесами, — утопая в мягких подушках, располневшая и счастливая, глядела Мария по сторонам, радовалась приметам бабьего сухого лета. Уже седьмой месяц носила она под сердцем ребеночка. Все мечтала о мальчике — то-то порадуется князь. Никитка, выполняя наказ Всеволода, скакал рядом, склонялся с седла, заботливо спрашивал:
— Не велеть ли ехать потише?
И — чуть спустя:
— Не растрясло ли? Не отдохнуть ли вон на той поляночке?..
Мария отрицательно качала головой. Хорошо было ей, как никогда, хорошо и ясно. Небесная пронзительная лазурь отражалась в ее глазах, а когда она закидывала голову, то казалось — вливается в нее необозримая синь. Будто плыла она над опаленным первым осенним заморозком лесом, лениво взмахивала просторными крыльями, и радостный крик бился у самого горла — тоненькой синей жилочкой, трепещущей под частыми ударами сердца. То, что ждало ее впереди, было и страшно, и любопытно. И томительное предчувствие неслыханного торжества наполняло все ее существо медлительной музыкой.
Дивился Никитка княгине — уж совсем на сносях, другая бы охала, ставила припарки, дневала и ночевала с повитухами, а эта мчится себе сквозь лес и желтеющие поля, да еще упрашивает шибче гнать лошадей, словно какая спешка. Или просто нравится ей быстрая езда?.. Тоже ведь чернявая, не из наших, не из русских баб, тоже небось скакала на коне не хуже любого дружинника. Это здесь разомлела от Всеволодовых забот, а в Асских горах и не того хлебнула: знаем, мол, как живут на чужбине.
