– Слава о великодушии вашего величества долетела до крайних пределов Вселенной. Сама богиня милосердия бледнеет от зависти в присутствии кроткой Елисавет.
Императрица проследила откровенно восхищенный взгляд Шувалова и незаметно посмотрелась в зеркало, занимавшее полстены. Зеркало, скрыв недостатки, показало ей величественную фигуру, свежее, полное лицо с прямым носом, пухлыми губами, с черными глазами под ровными дугами наведенных бровей.
«Еще хороша! В самом деле хороша! – И, любовно взглянув на свое отражение, твердо решила: – Помилую!»
Обратившись к Шувалову, императрица сказала с улыбкой:
– Садись, Иваныч, пиши: «Зубарева держать в каземате, доколе не выяснятся новые обстоятельства его преступления и связь его с прусским королем…[59]
…игуменов и прочих виновных, замешанных в деле, довольно наказав кнутом, сослать в Сибирь, на рудники…»
– Слушаю, ваше величество!
– Ну что еще там у тебя?
– Есть тут менее причастные к делу, ваше величество! Вот Ракитин, де сианс академии адъюнкт в бытность свою в Кенигсберге вел беседы со злодеем Зубаревым и об оных не донес по принадлежности. Тайная канцелярия полагает ограничиться бессрочным заключением Ракитина в крепость без наказания на теле: судьбой сего молодого ученого весьма обеспокоен профессор Ломоносов. Он ходатайствует о смягчении его участи, утверждая, что Ракитину предстояла выдающаяся научная карьера…
Императрица сморщилась, как от зубной боли.
– Ох уж эти мне ученые, слишком много о себе мнят. Ну, ин ладно, быть по сему!
И императрица нацарапала под сентенцией неуклюжими, кривыми буквами: «Елисавет».
Глава шестая
Загадочный узник
Низкое осеннее небо серым арестантским халатом нависло над Ладожским озером. Тучи, гонимые ветром, щедро роняли слезы обиды: им не хотелось мчаться в неведомую даль. Волны разгуливали по озерной шири и, с грохотом налетая на берега, разлетались пенными брызгами.
Одинокой, оторванной от мира выглядела Ново-Ладожская крепость, древние стены которой осенняя сырость покрыла лишаями – серо-желтыми, буро-зелеными, темно-красными, как кровь.
Вечерело. На тюремном дворе было безлюдно. Узники дрожали от холода и сырости в камерах, часовые зябко кутались в изношенные шинели, прячась в ветхих тесовых будках.
В кабинете Рукавицына горела свеча. Майор и священник сидели за столом, уставленным бутылками. По их неверным движениям, по чересчур громким голосам можно было судить, что выпито немало.
Всегдашний гость коменданта, лохматый рыжий поп Иван Крестовоздвиженский был тщедушен и узкоплеч. Голубовато-водянистые глаза с расширенными от пьянства зрачками смотрели сумрачно. На нем была выцветшая ряса с обтрепанным подолом, из-под которой виднелись плисовые шаровары, заправленные в сапоги.
Поп Иван был горький пьяница. Однажды, служа обедню в Псковском соборе, он упал перед алтарем с Евангелием в руках. Ползя в царские врата на карачках и подпираясь Евангелием, поп громогласно пел: «Веселыми ногами скакаша и плясаша…» За это его и послали служить в Ново-Ладожскую церковь.
Трофим Агеич, выпив несколько стаканчиков, приходил в блаженное состояние и до утра с прикрасами рассказывал о походах, о войнах, в которых участвовал.
Поп был не таков. Он пьянствовал озлобленно, буйно, часто дрался и впадал в религиозный бред, пугая тихого во хмелю Рукавицына. За это майор не любил попа, но поневоле водил с ним компанию, так как других собутыльников в крепости не было.
– Выпьем, батя, по единой, – сказал майор.
Потная, горячая рука отца Ивана не отрывалась от стаканчика, даже когда майор наливал в него водку. Дрожащими пальцами, обросшими рыжей шерстью, поп притянул к себе стакан и посмотрел через него на пламя свечи.
– Не наливай, чадо, неполной, – наставительно сказал он. – Пиющие по неполной не внидут в царствие небесное…
Майор пьяно рассмеялся и долил попу через край.
– А мне, – похвастался он, выпивая, – к Рождеству полковника дадут.
Поп оскорбительно захохотал.
Выпили еще по одной, потом еще, и еще, и еще…
Внезапно отбросив рюмку, поп Иван встал и, уставившись в пространство, казалось, следил за приближением кого-то невидимого и защищался протянутыми руками. Он пятился, пока не прижался спиной к стене.
– Грядет нечестивый в силе и славе своей!.. Стража его – всадники в огненных бронях… Сера и дым из уст их пылающих… Кони их – драконы летящие…
Рукавицын дрожал как лист, перед его глазами вставали пугающие видения. Скрипнула дверь, и майор подпрыгнул на стуле от страха. На пороге появился с таинственным лицом Семен Кулибаба. Склонившись к уху майора, он быстро зашептал.
– Целый взвод? – отпрянул комендант. Хмель с него точно ветром сдуло. – Ну, батя, по домам пора!
Майор указал Кулибабе на окончательно охмелевшего попа. Тюремщик под руку повел отца Ивана к двери, а Трофим Агеич заспешил, натягивая мундир и плащ.
Водворив нового узника в камеру № 9, пустовавшую после Приклонского, майор в сопровождении Семена возвратился в кабинет. Он придвинул свечу и начал читать препроводительную.
«Ракитин Дмитрий Иванович…» – бросились в глаза слова, тщательно выписанные писарским почерком.
Сердце у майора захолонуло: фамилия «Ракитин» была подчеркнута двумя жирными чертами, аккуратно проведенными по линейке.
– Сэмэн! Гляди!
Взор неграмотного Семена привлекли толстые линии.
– Ось, бачьте, ваше благородие! Що це такое за вожжи? – ткнул пальцем тюремщик.
– И ты заметил? – Рукавицына начал пробирать озноб. – Таких подчеркиваний никогда раньше не бывало, Сэмэн… Понимаешь, никогда!
Комендант для чего-то перевернул бумагу и посмотрел через нее на свет. Мелкие писарские буквы не просвечивали сквозь плотный лист, и только виднелись загадочные линии, слившиеся в одну необыкновенной толщины, как показалось Рукавицыну со страху.
Майор озлобленно плюнул и торопливо спрятал бумагу в письменный стол.
Рано утром к Рукавицыну ворвался испуганный Семен:
– Ваше благородие! Беда зробилась!
– Ну? – Трофим Агеич задрожал.
– Из девьятого номеру… – Запыхавшийся тюремщик остановился.
– Да ну же, ну! – Майор вскочил с постели.
– Лежить… И голосу не подаеть…
– Пойдем скорее! – Комендант в халате и туфлях на босу ногу поспешил за Семеном.
Арестант метался на койке, дышал тяжело и часто. Лицо его было багрово-красным, глаза закрыты.
– Сударь… – на цыпочках подошел Трофим Агеич.
– Прочь от меня, палач! – дико закричал больной.
– Бредит! – в испуге отпрянул майор.
– Государыня оказала мне милость… Вместо Сибири – тюрьма! Ха-ха-ха!..
Наступила долгая тишина. Трофим Агеич снова подкрался к постели узника, дотронулся до горячей руки его.
Комендант и тюремщик осторожно вышли из камеры. Вслед им неслись бессвязные крики заболевшего арестанта.
– Что делать? – спросил Рукавицын, хватаясь за голову.
– Кровь, кажу, треба пустить, ваше благородие, – нахмурил косматые брови Кулибаба. – У их горячка…
Майор вытер рукавом потный лоб.
– Ты слышал, Сэмэн? Государыню поминает… Ты, Сэмэн, кровь ему пусти! Печку истопи! Да убери там… Пауков, мокриц – долой… одеяло, подушку… Стены пообмети… Приглядывай за ним, а то еще голову об стену разобьет…
– Господи, боже мiй! А я шо кажу, ваше благородие! Зараз же насчет пищии…
– Пищу с моей кухни брать!
– Беспременно с вашей. Они арестантскую пищию непривычны кушать.
– Да! – спохватился майор. – Кота ему туда! Сенатора посадить! Пусть, подлец, крыс выведет…
– Слухаю, ваше благородие…
Ракитин поправлялся. Он лежал с головой, обвязанной мокрым полотенцем. Бледное лицо Дмитрия обросло темно-русой бородкой. Зрачки голубых глаз были еще расширены, но сознание вернулось к больному. В ногах у него мурлыкал кот Сенатор. В камере было чисто, тепло.
В первый же день, лишь только узник смог говорить, Семен почтительно присел у постели Ракитина. Деликатно откашлявшись в кулак, тюремщик завел беседу:
– А шо, ваше высокоблагородие, якого вы будете звания?
– Я – купецкой сын.
– Так, так… А нэ можу ли я узнать, где вы вчились?
– В гимназии, университете, за границей…
– Так, так… («Пустили бы за границу купецкого сына!») И на якую должность, ваше высокоблагородие, вывчились?
– На физика.
– На физика?.. Бачьте… Це як же? Выше будет майора?
Дмитрий невольно улыбнулся.
– Какой физик… В столице профессор Ломоносов поважнее будет генералов и сенаторов…
– Прохвесор… Ишь ты… – уважительно протянул Семен. – Вы с ими знакомы были али слыхали про их?..
– Еще бы не знаком! Я у него в адъюнктах был, да видишь…
– Адъюн… адъюнт?! Это як же понимать, сударь?
– По-русски сказать – помощник. – Высокий белый лоб узника покрыли скорбные морщины.
