Через низенькую дверь за спиной судьи вошел плечистый чернобородый мужик и начал перебирать орудия пытки.
– А, Жук! На смену Колобкову?
– Так точно, ваше высокородие! Вы его тут замаяли, Колобкова-то, – с грубоватой фамильярностью привычного человека ответил Жук.
Дмитрий узнал одного из сыщиков, что арестовали его в ту памятную ночь. Руки и ноги Ракитина ослабели, липкий пот струйками покатился по лицу.
– Сомлел, – деловито заметил судья секретарю, худенькому горбатому старику.
Дмитрий опомнился.
– Можете отвечать?
– Да…
Допрос начался. Судья спрашивал, когда Дмитрий уехал за границу, в каких городах бывал, каких профессоров слушал. Ракитин отвечал. Он видел, как Жук, развлекаясь, вложил пальцы левой руки в тиски, а правой завинчивал их и по временам морщился от боли. Зрелище это непонятно притягивало Дмитрия, и он даже пропустил вопрос судьи.
– Каким путем в Россию ехали? – громко повторил тот.
– Из Кенигсберга на бриге «Прозерпина»…
– Верно! – Косичка чиновника запрыгала на затылке, и острое лицо оживилось. – И с кем вели разговоры, пребывая в Кенигсбергском порту?
Ракитин замер.
«Вот оно, вот, начинается… Отрицать встречу с Зубаревым? Бесполезно… Они всё знают…»
– Беседовал я с посадским Иваном Зубаревым, – хмуро признался Дмитрий.
Глаза чиновника радостно вспыхнули.
– Пиши, Кондратьич! – обратился он к секретарю. – Арестант сознаётся, что якшался с государственным изменником.
Секретарь заскрипел пером.
– Мне довелось спасти Зубарева из рук грабителей, но он не назвал мне своего настоящего имени, – продолжал Ракитин. – Я лишь позднее узнал от него, кто он такой…
– А, стало быть, вы все же и раньше слыхали о нем? – вкрадчиво спросил судья.
– Я слышал о Зубареве в пятьдесят втором году, когда он представил поддельные руды в лабораторию профессора Ломоносова.
– Пиши, Кондратьич, пиши! – Судья радостно потирал руки и хихикал. – Тянется ниточка, тянется!.. Пиши: обвиняемый сознается в том, что слышал о злодее Зубареве от де сианс академии профессора Ломоносова.
«Я, кажется, сделал большую ошибку, – подумал Дмитрий. – А впрочем, все равно. Они знают всю подноготную Зубарева, знают и то, что он имел дело с Михайлой Васильичем. Просто они хотят запугать меня, запутать…»
Ракитин заговорил:
– Прежде Зубарев был просто мелким мошенником, авантюрьером, а встретившись с ним в Кенигсберге, я и думать не мог, что он сделался государственным изменником.
– Он злоумышлял заговор против ее величества, государыни императрицы… – Судья встал, произнося титул. – Это опасный злодей. Вы с ним знакомы, и запирательство бесполезно.
– Мне нечего скрывать.
– Зубарев вовлекал вас в заговор?
– Пытался, но я с негодованием отверг его домогательства и выгнал его.
– Так, так… Пиши, Кондратьич! А почему вы, сударь, не донесли на Зубарева?
– Я был уверен, что у него дальше разговоров дело не пойдет…
– А господину профессору Ломоносову вы о сих своих беседах с Зубаревым рассказывали?
«Хотят поймать… Хотят привлечь к делу Михайлу Васильича. Но этому не бывать! Какое счастье, что я действительно ничего не говорил ему…»
Твердо возвысил голос:
– Господину профессору Ломоносову о таких вздорах, кои никакого отношения к науке не имеют, никогда не говаривал.
– Нет?
– Нет!
– Клятвою подтверждаете?
– Да.
– Проверим. Жук, тиски!
– А может, на дыбу вздернем да поджарим, ваше высокородие?
Жук до сих пор не мог простить арестанту того толчка, которым Ракитин мгновенно сбил его с ног.
– Не умничай, делай, что приказано! – нахмурился судья.
Жук всунул большие пальцы обеих рук Ракитина в отверстия тисков и, крикнув: «Ну, держись, барин!» – начал закручивать винт.
Острая боль пронзила пальцы Дмитрия. С болью пришел гнев. Высокий лоб прорезали морщины, голубые глаза потемнели. Арестант сделал отчаянное усилие, вырвал у Жука свои руки вместе с тисками и поднял их над головой палача.
Жук отпрянул в сторону – он уже знал силу Ракитина. Судья вскочил со стула. Но Дмитрий опомнился. Он понял, что отчаянный поступок только ухудшит его положение. Ракитин опустил руки и молча протянул палачу. Жук с усмешкой закручивал винт и тянул тиски к себе. Дмитрию казалось, что у него выдергивают пальцы из суставов и протыкают их тупыми иглами. Из-под ногтей сочилась кровь, пачкая тиски.
Но Дмитрий твердо стоял на своем: профессор Ломоносов никогда, ни единого слова не слыхал от него о заграничной встрече и разговорах с Зубаревым.
Слушая прерывающийся от боли голос арестанта, судья наконец махнул палачу:
– Прекратить!
Отекшие, изуродованные пальцы ломило. Точно молотками стучало в висках. Ракитин побледнел, осунулся. Судья приказал Жуку выйти. Спросил Ракитина более мягким тоном:
– Дяде вашему, коллежскому советнику Маркову, о ваших гибельных делах что-нибудь известно?
По голосу судьи Дмитрий с радостью понял, что тот не намерен привлекать Маркова к следствию. То ли пожалел он старика, то ли смекнул, что у бывшего царского токаря найдутся сильные покровители?
– Дядя ничего не знает! – поспешил ответить Ракитин.
«Только успел ли он уничтожить это злополучное письмо?..»
Судья позвонил. Вошел тюремщик.
– Отвести арестанта в камеру.
На подоконнике стоял кувшин с водой. Дмитрий с жадностью напился, а потом долго держал в холодной воде истерзанные пальцы.
Егор Константиныч тяжело переживал беду, приключившуюся с Дмитрием. Он сразу же начал действовать.
Лишь только позволило утреннее время, Егор Константиныч поехал к Ломоносову. Их знакомство и даже дружба продолжались добрых полтора десятка лет, с того времени, когда профессор в поисках хорошего мастера побывал у Маркова на Васильевском острове. Значительная часть приборов в академических лабораториях вышла из-под искусных рук старого токаря.
Марков застал Михайлу Васильича дома. Выслушав его торопливый, сбивчивый рассказ о несчастье, постигшем Дмитрия, Ломоносов накинулся на старика с горькими упреками.
– Почему ни вы, ни Дмитрий не рассказали мне об этой злополучной встрече раньше?
– Боялись втянуть вас в неприятную историю. И так уже вы пострадали из-за этого окаянного Зубарева. Тайная канцелярия…
– Э-эх!.. – Ученый горестно покачал головой. – Вы пожилой, опытный человек, вам нужно лучше знать жизнь… Как вы не понимаете, что болезнь легче предупредить, чем лечить. Знай я об этом прискорбном деле раньше, я мог бы много сделать. При случае поговорил бы с графом Кириллом Григорьичем, изобразил бы ему происшествие в Кенигсберге как полупечальный, полусмешной анекдотец. И ежели бы граф в веселый час пересказал сей анекдотец государыне, мы могли быть совершенно спокойны за Митину участь… Да что там! – воскликнул Ломоносов. – Я бы сумел предварить об этом деле самого Александра Иваныча.[54] А теперь… Поздно, все поздно! Факт свершился, Митя арестован, и все мои демарши окажутся бесполезными… Ах, Егор Константиныч, Егор Константиныч, – вздохнул Ломоносов, – сколь гибельной оказалась ваша скрытность… (Марков молчал, повесив голову.) А я-то мнил увидеть в Ракитине своего преемника и продолжателя моих начинаний – столь ревностен он к науке, такие новые и ясные феории[55] приходят ему в голову.
Егор Константиныч уехал от Ломоносова темнее ночи.
Михайла Васильич все же попытался спасти Ракитина. Он побывал у Алексея Григорьевича Разумовского, у Семена Кириллыча Нарышкина и у других вельмож. И всюду происходило одно и то же. Услыхав, что речь идет о том, чтобы заступиться за заговорщика, какой бы малой ни казалась его вина, собеседник Ломоносова мрачнел, озирался по сторонам, не подслушивают ли разговор, и категорически отказывал в помощи. Все хорошо знали, что Елизавета Петровна панически боится заговорщиков и замолвить слово за кого-либо из них означало поставить под удар свою репутацию.
Марков тоже не сидел сложа руки. Он отправился к Кириллу Воскресенскому, но оказалось, что адмирала отправили за границу по делам флота. Зато старый друг Маркова, Трифон Никитич Бахуров, дал самый, пожалуй, практичный совет.
– До приговора над Митей еще далеко, – сказал искушенный в делах старый чиновник, – и об этом еще будет время думать. А сейчас надо во что бы то ни стало облегчить его положение в тюрьме. Сунь-ка ты, братец, судье Стерлядкину взятку. Я эту приказную крысу знаю, он на такие вещи падок. Да не скупись: ежели у тебя с деньгами туго, я помогу…
Егор Константиныч поблагодарил за совет, сказал, что денег у него хватит.
Силу взятки Дмитрий почувствовал сразу. Молчаливый тюремщик, приносивший в камеру еду для арестанта, сунул ему в руку тряпку с чем-то мягким. В ней оказалась целебная мазь для изуродованых пальцев.
На допросах Стерлядкин вел себя по внешности строго, все так же задавал придирчивые вопросы о беседах с Зубаревым, расспрашивал о причастности к делу Ломоносова. Но ответы узника принимал на веру и к пыткам не прибегал.
