Смерть ходила между людьми, глядела со стен выцарапанными именами и датами, каждого отмечала своим знаком — у одного отнимала силы, другого лишала мужества, а третьему несла воспоминания о несбывшемся, чтобы в оставшееся время он понял всю глубину потери. О ней пытались не говорить, ее старались не заметить, но она была рядом, и об этом знали все. Камера смертников объединяла людей общим страхом перед смертью и бесповоротно, раз и навсегда отделила слабых от сильных, понимающих, за что они погибают, от тех, кто увидел бессмысленность прожитого и бесполезность своего, ничего не утверждающего конца… Так казалось Андрею, так он думал, незаметно наблюдая за камерой. Все ожидали казни. Странные личности валялись в углах, ни с кем не разговаривая, мрачные и подавленные — старики, хорошо одетые мужчины, женщина в рваном бархатном платье, нечесаная и грязная. Не трудно было догадаться об их профессиях — крупные спекулянты, погоревшие на военных поставках, политические деятели неясных партий, чем-то неугодных деникинцам, заплутавшаяся в каких-то аферах проститутка. И кто-то из находящихся в камере должен работать на контрразведку. Одетый в рванье, избитый, он здесь, среди людей, прислушивается к голосам, стараясь запомнить все, о чем говорят перед смертью. И когда всех уведут, кого-то оставят в тюрьме снова пытать и допрашивать.
К Андрею склоняется морщинистое землистое лицо со спутанной бородкой.
— Господи боже мой, — шепчут тонкие губы. — Сегодня ночью всех порешат… Милый человек, я ж невинный… Как есть чистый… Странник божий… Пробираюсь в землю обетованную. Грехи замаливать…
— На небе это сделаешь, — хмуро говорит Андрей. — Прямая дорога к господу богу…
— Ошиблись они во мне, ошиблись, — бормочет старик. — Понапрасну схватили… Далек я от жизни мирской… Все суета сует, одно слово божье вечно…
У него оттопыренные уши, детские шелковые волосинки вокруг лысины и тонкая жилистая шея.
— Иди, дед, иди, — грубо отвечает Андрей. — Не до тебя мне.
Старик замолкает, на коленях отползает в сторону и, продолжая вздыхать, затихает на полу.
Андрей натягивает на голову пиджак и закрывает глаза. Но спать не может. Ноет раненое плечо, на душе тоскливо, болит голова. Все существо его не может смириться с тем, что идут последние часы жизни — уж больно нелепо и страшно кончать с ней счеты, когда здоров, есть силы. Выведут ночью, поставят на краю ямы. И все. Закидают комьями и пойдут к своим казармам сквозь ночное дыхание цветов, под черным небом с роем звезд, по дороге, влажной от росы.
Старик приполз снова, затеребил за руку.
— Сынок… Уже скоро. Ночь прошла… Господи, за что же?!
Андрей не ответил, стиснул зубы, не шелохнулся.
— В бога веришь? — продолжал торопливо старик. — Помолиться надо, сынок… Покаяться. Все ему, всевышнему, рассказать… Явиться к нему во всеочищении…
«Я темный, малограмотный, — подумал Андрей. — И суеверный, как все уголовники. Я в бога должен вцепиться, словно в спасительную соломинку. Надо до последнего дыхания… Пока есть хоть какая-то надежда… Пусть даже призрачная…»
В коридоре слышались приглушенные шаги, звон ключей, стук оружия. За дверью притихшей камеры собирались люди, осторожно переговаривались, ступали настороженно, словно боясь спугнуть безмолвие притаившейся тюрьмы.
Не выдержав, старик бросился вперед, колотил кулаками в доски, обитые железом, визгливо кричал:
— Откройте-е-е!.. Ироды-ы!.. Душегубы-ы!.. Откройте-е!..
Андрей кинулся к нему, барабанил в двери:
— Откройте-е!..
Дверь распахнулась, и на пороге показался офицер с клинком и кобурой у пояса.
— Помолиться, ироды, дайте, — старик протянул к нему руки. — Последний раз… Перед смертью… Покаяться…
Офицер внимательно посмотрел на него и на Андрея, молча кивнул головой.
Андрей, старик и еще несколько человек из приговоренных шли за ним мимо вооруженных солдат, стоящих вдоль стен. Они поднялись по металлической лестнице на второй этаж и вместе с офицером оказались в тюремной церкви. Тут горел керосиновый фонарь, слабо освещал пустынный гулкий зал. Из темноты глядели сумрачные лики святых. Золото царских врат тянулось до самого купола, тускло мерцая глубокой резьбой.
Старик упал на каменный пол, раскинув руки, распластавшись неподвижным крестом. Его быстрый лихорадочный голос забился в холодных стенах:
— Боже… Боже… Прими в свои ладони грешную душу раба твоего Михаила…
Андрей оглянулся — офицер стоял в тени колонны, незаметный, тихий, и только иногда доносился легкий перезвон неосторожно задетых шпор.
«Слушает, гад… — подумал Андрей. — Ну слушай, слушай…»
Он встал на колени и медленно перекрестился, глядя на иконы, поднимающиеся на противоположной стороне сплошной тяжелой стеной.
Он склонил голову, зашептал полузабытые слова молитв, прислушиваясь к жаркому голосу распростертого старика.
— …По божьим следам ступала моя нога, — трепал в темноте полный отчаяния тонкий тенор. — Каликой перехожей я сделался в жизни этой, чтобы зреть места твои святые… Очиститься от скверны… Каюсь… Каюсь перед смертью кровавой… Грешен… Но прими меня очистившимся. Не лжет мой язык… Сердце обмякло… Не держу камень за пазухой на ближнего… Все мои помыслы и дела мои о тебе, господи. Исповедь чиста моя… Как пришел в жизнь наг, раздет и беззлобен, так и приду к тебе, боже…
Андрей закрыл лицо ладонями, пальцами сдерживая стучащую в висках кровь.
— Все! — громко сказал офицер. — Выходите…
Андрей поднялся на ноги и подошел к старику. Он взял его за плечи, и тот, сгорбившись, став еще меньше, всхлипывая, пошел к двери.
Во дворе их всех погрузили на телеги. Конные казаки окружили плотным строем. Во главе и в конце колонны стали пулеметные тачанки.
Медленно, без скрипа, распахнулись тяжелые полотнища окованных ворот.
— А-а-рш! — скомандовал офицер, рывком тела толкая коня вперед.
Долго ехали через ночной город. Телеги тарахтели в темных ущельях улиц. Монотонно цокали копыта лошадей. На площади мимо пронесся черный автомобиль с двумя яростно пылающими фарами, которые полоснули дымными лучами и погасли.
Люди на телегах молчали, слушали глухую тишину ночи, наполненную шорохом и стуком движения каравана. На передней тачанке о чем-то переговаривались солдаты, и ветер нес оттуда искры ветром раздуваемых цигарок.
Проехали около дома, где жила Наташа. Андрей узнал его по входу с обвалившимися коринфскими колоннами. В глубине ворот тускло голубел под луной широкий пустынный двор. В мертвых окнах дрожал блеск стекол.
