— Фантастика да и только, — развел Аленушкин руками, когда родилось подозрение, что голоса прилетают к Табачковой со всех концов города.
Она же, рассматривая карту, представляла город с высоты птичьего полета, видела его старую часть с кривыми улочками, зеленые квадраты парков, ровно разграфленные новые кварталы с высотными домами. Где-то в этих улочках, проспектах, домах обитали ее незнакомцы, которые с каждым днем все настойчивей тормошили ее.
Ухо с первых интонаций улавливало остроту разговора, его важность или никчемность. Веселые, безоблачные беседы могли только на миг заинтересовать, взбодрить. Деловые конфликты часто были непонятны. Зато коротких реплик из интимных, казалось бы, пустячных разговоров порой было достаточно, чтобы человек открыл перед ней свою суть. Неловкое чувство подслушивания у чужой двери постепенно сменилось совсем иным ощущением. Ей теперь представлялось, что ее ухо наподобие докторского фонендоскопа прислонено к могучей груди города. Его мощное, мерное дыхание радовало, а неясные шумы, хрипы приводили в волнение, беспокоили и печалили.
— Представьте, что вашей способностью обладает какой-нибудь современный великий комбинатор, — рассуждал Аленушкин. — Он тут много чего натворил бы. И вот этот дар в руках скромной…
— …старой женщины, — подхватывала Анна Матвеевна, — и она не знает, что с ним делать. А должна знать, иначе зачем ей все это? Для услаждения слуха? Нет, конечно. Здесь заложен какой-то смысл.
И все больше исполнялась ответственности перед выпавшим на ее долю.
Она уже изучила часто встречающийся в приемнике контингент. Правда, иные голоса на какое-то время исчезали, потом опять появлялись, раздавались новые. Прислушиваясь к ним, Анна Матвеевна убедилась, что слышит действительно лишь незначительную часть голосов определенной физиологической окраски. На те, которые часто появлялись, она даже завела картотеку. Порой в ее воображении возникала довольно целостная житейская картина. Это было в случаях, когда отсутствовали «провалы», как она называла паузы в диалогах, когда один из голосов лишь подразумевался, но не был слышен. «Провалы» мешали понять, что происходит между собеседниками. Хотя подобные разговоры были похожи на ребусы, она не отмахивалась от них, а если чуяла их важность, то, наоборот, предоставляла голове работу по их расшифровке.
«К кому ехать? Зачем? Куда? — без конца спрашивала она себя. — В самом ли деле обладает необычным свойством? Как бы наконец убедиться в этом?»
Вениамин Сергеевич опять зачастил к ней.
— Иду к вам с большим интересом, чем в кино или театр, — как-то признался он и вызвал на свою голову бурю.
— Вы… Да как… И повернулся же язык! — губы Анны Матвеевны дрожали, она бегала по комнате, сжимая и разжимая кулачки, и ее бесцветная челка гневно взлетала надо лбом. — Да как можно приравнивать это к обычным зрелищам! После кино или спектакля вы преспокойно идете домой, берете в руки книгу и ложитесь спать. У меня же от моих голосов головокружение.
«От моих голосов». Она и впрямь считала их уже своими. Коль залетели к ней, значит, ее. Гости ли, родственники, даже самые скверные, вызывающие ярость и негодование, ее — и все тут, раз она слышит их сомнения, беды, радости.
— Неужели и вправду воображаете, что голоса ждут вас не дождутся? Но ведь это уже несерьезно.
— Какой вы, однако, беспардонный.
— Не обижайтесь, — покаянно сказал он, заглядывая ей в глаза. — Давайте поразмыслим. Нынче в вашей картотеке уже с полсотни карточек. Количество их растет с каждым днем. Да ведь сердце не выдержит — столько судеб пропускать сквозь себя! — И впервые засомневался; — Если все это, конечно, не мираж.
Она беспомощно заморгала:
— Значит, уже не верите? Что ж, пора, — ладонь ее опустилась на стопку карточек.
— Упрямый вы человек, — вздохнул он. — Трудно вам будет. Нечто напроситься в компаньоны? Возьмете?
— Куда? Верхом на мотоцикл? — рассмеялась она.
Аленушкин покраснел.
— Не только. Давно хотел вам сказать, Анна Матвеевна, — он запнулся, собрался с духом и выпалил: — Почему бы нам не соединить свои жизни?
— Это что, предложение? — опешила Табачкова.
— Самое настоящее.
Она вскочила, забегала по кухне, загремела кастрюлями, чашками, потом остановилась и жалобно, виновато улыбнулась.
— Хороший вы мой, Вениамин Сергеевич. Всегда рада вам. Не знаю, что без вас и делала бы. Да только привязываться уже ни к кому не хочу. Боюсь; Уж не обессудьте. — Она вздохнула.
Он понурил голову, ссутулился и ушел, сразу постарев лет на пять. Она долго смотрела в одну точку. Жаль ей было Аленушкина до сердечной боли. Жаль было и своей испорченной под старость жизни, и брала досада на неспособность любить кого-то другого, кроме Сашеньки.
В тот вечер она до полуночи просидела над картотекой, Были среди ее голосов мятущиеся, потерявшие жизненный ориентир, мечтатели, стяжатели, сластолюбцы, эгоисты, потенциальные и реальные преступники, честнейшие, добрейшие идеалисты — словом, носители всевозможных достоинств, пороков и слабостей.
Пронумерованные почтовые открытки, помещенные в ящик, выдвинутый из кухонного стола, помечались действительным, если оно было известно, или вымышленным именем того, чей голос заинтересовал ее. Ниже записывались краткие сведения, составленные путем умозаключений по отрывкам из разговоров. На первой открытке крупными печатными буквами было выведено: ЗНАКОМЫЕ ГОЛОСА.
«Совсем, как у Нины в бибколлекторе, — усмехнулась она перебирая карточки. — С чего начать? Вернее, с кого?»
Сомнения Аленушкина в ее феномене обеспокоили. Захотелось поскорей убедиться в своей правоте.
Орфей. Лимонников. Больше всего тревожило присутствие в картотеке именно этих имен Она хорошо помнила тот день, когда, изнуренная жарой, возвращалась из больницы и ее чуть не сбила с ног худощавая брюнетка с двумя детьми. Как отчаянно она тогда вскрикнула: «Орфей!» А тот человек в автобусе, твердивший девушке: «Я — Лимонников. Запомни — Лимонников»? Их голоса она тоже не раз слышала в своей комнате. Неужели все придумала?..
Возрастной барьер? Но разве ты не заметил — мы давно перешагнули его. Порой кажусь себе намного старше тебя. За те месяцы, что мы вместе, твой духовный опыт чудесным образом перелился в мой, и сердце мое теперь стучит тяжелей и медленней. Знал бы, как мне грустно, когда, на миг перевоплощаясь в тебя, вижу, как река времени подхватывает нас обоих, кружит в своих водоворотах, и ее быстрые течения стремятся оторвать нас друг от друга Тогда я крепче обнимаю тебя, и чудится, будто ты — мой большой, взрослый сын.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
