- Спирт подготовили? - намыливая свои длинные узловатые пальцы, спросил он у Анны Николаевны.
- Все на месте, Яков Петрович. Я только не понимаю, будет ли от этого толк.
- А что нам остается делать? Придется пользоваться тем, что есть, использовать, как говорится, свой способ. Тем более, что Корницкий сам и предложил этот способ. Надо думать, что он неплохо знает свой организм.
- А что, если он не заснет?
- Он обещал мне заснуть. Сам себе определил снотворную дозу. И я считаю, что двухсот пятидесяти граммов с него хватит.
- Да от этого сгореть можно! - ужаснулась Зоська.
- Уж если он не сгорел от взрыва толового заряда, так, думаю, выдержит и нашу спиртовую мину. Повторяю, у него на диво выносливый организм... Его тело, кажется, сплетено из одних мускулов. Непрерывное напряжение на протяжении многих лет не только не ослабило его, а наоборот, еще закалило, как закаляет вода горячую сталь. Такие люди живучи. Мы обязаны использовать даже самую малейшую возможность, чтобы сохранить хоть левую руку. Правда, с нею придется немало повозиться...
На лагерь снова обрушился сумасшедший грохот мотора. "Фокке-вульф", как коршун, высматривал с воздуха следы людей, чтоб сбросить на их головы огонь и смерть. За то, что эти люди не только не покорились, а еще подняли против оккупантов оружие, что они пробираются в полушубках и свитках к военным казармам и складам, пускают под откос эшелоны с танками, которые спешат на восток...
Мишке казалось, что и доктор, и Анна Николаевна, и рыжая шаловливая Зоська очень уж медленно моют и перемывают свои руки, когда вокруг такая опасность и на лагерь вот-вот двинутся гитлеровцы. Поэтому Мишка с облегчением встрепенулся, когда Яков Петрович приказал давать Корницкому спирт.
Хусто Лопес почти ни на минуту не отходил от Антона Софроновича. Он решил не покидать Корницкого и во время операции. Мало ли что может произойти? Вдруг окажется, что твоя товарищеская помощь понадобится больше, чем все знания доктора. Может, даже придется дать ему свою кровь.
Запивши спирт водою, Корницкий глубоко вздохнул и в изнеможении опустился на подушку.
- Вот, Хусто, и примчались мы с тобой к финишу, - медленно и слегка хриплым голосом заговорил командир... - Теперь ты помогаешь нам, как тогда я помогал вам в Испании. Враг у нас общий. Но я никогда не предполагал, что он отважится прорваться через наши границы и стрелять по нас возле порогов родных хат... что обложит меня около родного порога...
Голос его становился тише и тише, он бормотал уже что-то бессвязное, покуда совсем не смолк. Глаза его закрылись, только еще некоторое время чуть заметно шевелились губы. В таком виде его и застал Яков Петрович, когда с вытянутыми вперед руками вошел в помещение. Стараясь ни до чего не дотрагиваться руками, он наклонился одним ухом к лицу Корницкого, послушал, как бьется сердце, и коротко, приглушенно обронил:
- На стол!
Два незнакомых Мишке партизана, одетые в белые халаты, поставили возле кровати носилки, ловко и быстро, словно этим делом они занимались весь свой век, сбросили с Корницкого одеяло и понесли его в другое отделение землянки. Яков Петрович вдруг преобразился и стал совсем другим человеком. Никакого следа не осталось от его прежней обычной медлительности и несобранности. Это был властный деспот, воля которого исполнялась молниеносно и беспрекословно по какому-нибудь одному знаку руки или взгляду. Анна Николаевна, Зоська, два одетых в белые халаты силача с готовностью ловили глазами каждое движение, каждый знак хирурга.
- Раздеть!
Мишка не был уверен, произнес эти слова вслух Яков Петрович или только подал молчаливый знак, но в то же мгновение один из санитаров сбросил с Корницкого простыню, в которую его завернули в приемном покое после приезда в лагерь.
- А теперь попрошу вас, товарищи, выйти отсюда, - взглянув на Мишку и Лопеса, промолвил Яков Петрович.
Мишка с готовностью выполнил распоряжение и направился к двери. Он не мог смотреть, как будут там резать и пилить живое... Только Хусто Лопес не тронулся с места. Его лицо сразу сделалось серым, губы задрожали, а в черных глазах сверкнули молнии.
- Ну, чего ж вы? - нетерпеливо обратился к нему Яков Петрович. Подождите там, на дворе.
- Я не хочу двор! Я там, где камрад Антон... Баста!..
Мишка попробовал было уговорить его выполнить приказ Якова Петровича, но испанец посмотрел такими глазами, что хлопец отступился.
- Хорошо, пускай остается, только с условием: нужно надеть белый халат, - тронутый настойчивостью Хусто, промолвил Яков Петрович.
Выскочив из госпиталя, Мишка был ослеплен солнцем и сверкающим снегом. Опротивевший вой "фокке-вульфа" стих. Прикрывая глаза от слепящего света, Мишка пошел отыскивать своих хлопцев, которые, как видно, разбрелись по землянкам. Кое-кто из них оказался в землянке неподалеку от госпиталя. Они сидели и стояли, почему-то не раздеваясь. Увидев Мишку, Семен Рокош спросил:
- Ну, как там? Начали?
Мишка молча кивнул головою.
- Яков Петрович все сделает, как полагается, - заверил Семен Рокош. А мы тут подготовились на всякий случай. Наши хлопцы, что дежурят на горе Высокой, говорили, будто видели пожар в Пашуковском лесу. Должно быть, оккупанты спалили лесникову хату. Ты не знаешь, Хаецкий там остался?
- Корницкий приказал Миколе Вихорю вывезти Хаецкого и его семью, как только окончится бой. Самого Хаецкого мы видели на немецких санях, когда они ехали на охоту. Теперь я ничего про него и про его семью не знаю. Но думаю, что Вихорь выполнил приказ командира.
Семен Рокош рассказал Мишке, что командование распределило все силы на случай вражеской атаки. Он, Семен Рокош, как пулеметчик, старый Боешко и еще несколько человек присоединятся к его, Мишкиному, взводу. На склоне горы Высокой проведена кое-какая подготовка, и теперь люди зашли в землянку погреться и отдохнуть.
И Семен Рокош и старый железнодорожник Боешко чувствовали себя тут теперь своими людьми. Когда-то, еще в Минске, Боешко, прочитав гитлеровские афишки про "новоевропейский порядок", сказал, что после эдакого порядка тут останется лишь одна голая земля. Покуда Боешко не арестовали за невыход на работу, старик добывал где-то такие новости, что сердце кровью обливалось. Старый железнодорожник видел своими глазами, как гитлеровцы закидали гранатами переполненную женщинами и детьми хату на Комаровке, как озверевшие автоматчики расстреливали наших пленных на Кайдановском тракте. Оккупанты стреляют в человека только за то, что он неприветливо взглянул. При этом у Боешки был такой испуганный взгляд, что Мишка однажды не сдержался и назвал его "начальником паники"...
Теперь этот "начальник паники" независимо расселся на нарах, перепоясанный поверх полушубка немецкими подсумками с патронами. Увидев, как Семен взял в углу тяжелый дубовый чурбан и легко перенес его ближе к печке, "начальник паники" восхищенно промолвил:
- Ну и здоровенный же ты, Семен!
Семен усмехнулся, пыхнул дымком папиросы и сказал:
- Говорят, я весь в деда! А дед жил до девяноста лет.
- До девяноста?!
- А что тут такого удивительного? Долгий ли это век? Говорят, щуки живут и по двести. А ведь это ж рыба, существо глупое и темное. Человек же, который все знает и всем на свете управляет, должен жить вечно.
- Ну, сказал тоже! - не выдержал "начальник паники", поправляя подсумок. - Да дай ты такому выродку, как Гитлер, жить вечно, так он не то что людей, а всех червяков из земли повыроет и придушит.
- Я говорю про человека, про людей, а не про гитлеровцев, - спокойно разъяснил Семен.
- А я о ком думаю? - возбужденно закричал Боешко. - Ты меня не лови на словах. Не заметай следов, чтоб сбить с тропки... Так вот... В том ли дело, кто в кого уродился? Вот ты, коль выйдешь живым из войны, и до полсотни не дотянешь. Тебе, видишь, все хочется знать, всего достигнуть. Все хочешь делать по-своему. Да тут еще эти разбойники полжизни отняли... Мы теперь не живем, а горим. И душой и телом... И он еще равняется по своему деду! А что твой дед сделал такого? Ничего! Пахал, сеял, жал. Весь век свой в липовых лаптях ходил, женился и то в будничных сапогах. Касалось твоего деда то, что делается где-то за тысячи верст: во Франции, в Америке? А тебя это интересует, ты жив не будешь, если пропустишь какое-нибудь международное известие! Читаешь газеты, радио слушаешь. Откроют какой новый институт в Минске, тебе уж не терпится: для чего он, что там изучают? Может, тебе следует свой нос туда сунуть? Так вот я тебе и говорю, мы за двадцать пять лет революции подняли богатство и культуру нашего края больше, чем наши деды за тысячу лет!
Семен был непреклонен. Дух противоречия владел сегодня молодым пулеметчиком.
- Наши прадеды и деды уж одно то хорошо сделали для нас, что никому чужому не отдали нашу землю, сберегли ее для нас.
- А ты отдашь?
- Я? - переспросил Семен. - Пожалуйста! Верните мне сюда Советскую власть, так я вам всю эту землю отдам. В вечное пользование.
