свою очередь, ослеплен сам, ибо впервые был допущен так близко к императору. Прибывшие с генералом известия о Португальской армии были единственными, ибо до сих пор приходилось искать их только в английских газетах. Фуа нашел Наполеона совершенно убежденным в важности решавшегося на Тахо вопроса, ибо общее положение было ему известно как никому.
Но тем не менее Наполеон всё еще был исполнен иллюзий относительно условий Испанской войны, весьма переменившихся с 1808 года, и явно заблуждался относительно того, какого огромного расхода человеческих ресурсов она требовала, с каким трудом удавалось прокормить войска на Иберийском полуострове и как непросто было разгромить англичан. Фуа нашел несправедливыми упреки в отношении Массена, ибо Наполеон предпочел рассердиться на своего знаменитого маршала за то, что тот не совершил невозможного, вместо того чтобы сердиться на себя за то, что приказал невозможное совершить. Наполеон, хоть и приказывал дать сражение, был недоволен атакой под Буссако; хоть и желал неотступного преследования англичан, был недоволен тем, что французские войска не остановились в Коимбре; и, несмотря на свою чудесную прозорливость, с трудом мог представить, что вместо 70 тысяч французов, победоносно теснящих 24 тысячи англичан, 45 тысяч голодных храбрецов чудом держались перед лицом 70-тысячной англо-португальской армии, сытно накормленной и почти неодолимой за великолепными укреплениями. Однако убедить Наполеона было трудно не потому, что требовалось просвещать его столь восхитительный ум, а потому, что невозможно было заставить его смириться с истинами, противоречившими его расчетам.
Генерал Фуа защищал своего командира и доказывал, что операции, которые ставились в упрек Массена, во всех случаях были востребованы обстоятельствами. Он заявил, что в Буссако оставалось либо позорно отступить, пожертвовав честью оружия, либо сражаться; что хотя французы и не захватили позицию, но принудили англичан к боязливой неподвижности, позволившей их обойти; что остановка в Коимбре означала бы столь же досадное признание в бессилии, как отказ от сражения в Буссако; что французы в Коимбре не знали о существовании линий Торриш-Ведраша, каковое незнание намного извинительнее, чем неведение Парижа, куда стекаются все данные разведки; что не следует жалеть о приближении к линиям и даже стоянии перед ними, ибо так французы блокировали англичан и вынудили их жить в постоянном замешательстве; что вскоре они добьются решающего результата, если по обоим берегам Тахо вовремя подоспеет достаточное подкрепление.
Горячо отстаивая интересы своего командира, генерал Фуа выказал себя настолько правдивым, насколько позволяло его желание угодить – не власти, но гению. Однако не было необходимости долго рассказывать Наполеону, чтобы просветить его, и, расставаясь с генералом, император уже знал бо́льшую часть истины. Он прекрасно понимал, что нужно делать, и кому, как не ему, было это знать!
В самом деле, хотя Испанская война и начала утомлять его ум не меньше, чем она утомляла тела его солдат, Наполеон не переставал, еще до появления генерала Фуа, отдавать приказания, отвечавшие потребностям и нуждам маршала Массена. Он несколько раз предписывал генералу Друо ускорить движение, передвинуть его первую дивизию к Алмейде, собрать там всех, кого Массена оставил в тылу, и с этими силами расчистить дороги и вновь открыть коммуникации с Португальской армией.
Генерал-губернаторам северных провинций – губернатору Бискайи Тувено и губернатору Бургоса Дорсенну – он приказывал не задерживать вторую дивизию генерала Друо и без промедления направить ее на Саламанку. Кроме того, Наполеон горячо упрекал маршала Сульта за бестолковое использование трех корпусов Андалусской армии, численность которых он оценивал в 80 тысяч человек – подобно тому, как оценивал в 70 тысяч армию Массена. Он упрекал Сульта в том, что тот нерешительно вел осаду Кадиса, позволил Ла Романе передвинуться в Португалию во фланг Массена, вместо того чтобы удержать его в Эстремадуре, беспрестанно атакуя; позволил 5-му корпусу на всё лето закрыться в Севилье и за девять месяцев Андалусской кампании только что и захватил Севилью, которая сама открыла перед ним ворота. Наполеон предписал Сульту незамедлительно отправить 10 тысяч человек на Тахо в помощь Массена. Он высказал порицание и Жозефу, командовавшему Центральной армией, за то, что тот замкнулся с 20 тысячами человек в Мадриде, ограничиваясь незначительными рейдами против герильясов в неверном направлении, ибо его рейды направлялись к Куэнке и Гвадалахаре, а не к Толедо и Алькантаре, где могли принести пользу Португальской армии. Обосновывая свою критику, Наполеон говорил и Жозефу, и маршалу Сульту, и генералу Друо, что судьба Иберийского полуострова и, вероятно, всей Европы решается в эту минуту в Сантареме, между Абрантесом и Лиссабоном.
Узнав, наконец, истинное положение Массена, Наполеон решил обеспечить приток к нему всех войск: как тех, что остались незанятыми в Старой Кастилии, так и тех, которые он ошибочно ввел в Андалусию. Наполеон подготовил самые категорические приказы всем генералам, которым назначалось содействовать сосредоточению сил в Португалии. Между тем, если можно было пожертвовать второстепенными целями в пользу главной и усилить ресурсы Массена, сделав его способным выполнить часть задачи, не имело ли смысл сделать величайшее усилие и, поскольку ошибка вторжения в Испанию уже совершилась, вторгнуться в нее окончательно, повернув одну из армий с берегов Эльбы или Рейна, выдвинуть в подкрепление Массена 80 тысяч человек, возглавив их лично, привести к Торриш-Ведрашу Сульта, Друо и Дорсенна и завершить европейскую войну сокрушительным ударом по Лиссабону? Если и была опасность оголить север, разве она не исчезла бы с наступлением всеобщего мира, завоеванного на краю Португалии? Что же могло помешать столь очевидному решению? К сожалению, в то время как на Иберийском полуострове происходили описываемые нами события, Наполеон спровоцировал весьма опасные события на севере, и положение, в которое он поставил себя чрезмерным честолюбием, терзало его еще больше, нежели он сам терзал Европу. Как нередко случается, деспот стал рабом собственных ошибок.
Мы знаем, что по окончании Ваграмской кампании он желал привязать к себе Австрию, умиротворить Германию, раздать приобретенные территории, дабы иметь возможность вывести войска из стран за Рейном, посвятить все заботы исключительно Испанской войне и принудить Англию к миру континентальной блокадой и разгромом армии Веллингтона. Однако чтобы сделать континентальную блокаду более действенной, он присоединил к Империи Голландию, оккупировал побережье Северного моря до самой границы Гольдштейна, ввел обширную систему тарификации колониальных товаров, весьма доходную для него и союзников, но крайне стеснительную для населения. Такая политика неизбежно пробуждала всё недоверие, которое Наполеон так хотел рассеять. В самом деле, превращение Рима, Флоренции, Вале, Роттердама, Амстердама и Гронингена во французские департаменты никак не могло ободрить тех, кто приписывал Наполеону план владычества над всем континентом. Наполеон же этими захватами не ограничился. Сочтя чисто военную власть над ганзейскими городами для
