Гордая осанка, торжественность речи и упоминание о Речи Посполитой произвели впечатление. Атаманы молча переглядывались. Одно мгновение им казалось, что перед ними стоит не пленник, а грозный посол могущественного народа.
Тугай-бей пробормотал:
— Сердитый лях!
— Сердитый лях! — повторил Хмельницкий.
Сильный стук в двери прервал дальнейший разговор. На майдане пытка Татарчука и Барабаша кончилась, и "товарищество" высылало новую депутацию.
В избу вошло несколько казаков, окровавленных, покрытых потом и пьяных. Они стали в дверях и, протянув руки, еще дымящиеся кровью, начали говорить:
— Товарищество кланяется панам-старшинам! — Они все поклонились в пояс. — И просят выдать ему ляха, "щоб з ним поиграты, як з Татарчуком и Барабашем".
— Выдать им ляха! — крикнул Чарнота.
— Не выдавать! — кричали другие. — Пусть ждут! Он — посол.
— Погибель ему! — отозвалось несколько голосов.
Затем все утихли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий.
— Товарищество просит, а нет, так само возьмет!
Казалось, для Скшетуского уже не было спасения, но Хмельницкий нагнулся вдруг к Тугай-бею.
— Это твой пленник! — шепнул он ему. — Его взяли татары, он твой! Неужели ты позволишь его взять? Это богатый шляхтич, а кроме того, Ерема заплатит за него золотом.
— Давайте ляха! — все грознее и грознее кричали казаки. Тугай-бей потянулся на своем сиденье и встал.
Лицо его мгновенно изменилось, глаза расширились, как у рыси, а зубы сверкнули. Вдруг он, как тигр, подскочил к казакам, требовавшим пленника.
— Прочь, хамы! Псы неверные! Рабы! Свиноеды! — закричал он, хватая за бороды двух запорожцев и бешено рванув их. — Прочь, пьяницы, нечистые животные, гады плюгавые! Вы пришли у меня яссырь отнять? Так вот вам, хамы! — И с этими словами он начал таскать за бороды и других запорожцев и, наконец свалив одного, стал топтать его ногами. — Ниц, рабы, не то я вас всех в яссырь возьму, а всю вашу Сечь ногами истопчу, как вас! Всю выжгу и вашей падалью покрою!
Депутаты отступили в ужасе — страшный союзник показал, на что он способен.
И странное дело. В Базавлуке было всего шесть тысяч ордынцев. Правда, за ними стоял еще хан со всей своей силой, но в самой Сечи было тысяч пятнадцать молодцов, кроме тех, которых Хмельницкий уже выслал на Томаковку. А все же ни один протестующий голос не раздался против Тугай-бея.
Казалось, что способ, каким грозный мурза защитил пленника, был единственно действительным и сразу убедил запорожцев, которым татарская помощь в это время была необходима.
Депутаты выбежали на майдан, крича толпе, что ей не удастся поиграть ляхом, так как он пленник Тугай-бея, а Тугай-бей "дуже рассердывся". "Бороды нам повыдергивал!" — кричали они. На майдане сейчас же стали кричать: "Тугай-бей рассердывся, рассердывся". Толпа жалобно вторила: "Рассердывся, рассердывся", а несколько минут спустя чей-то пронзительный голос уже распевал около костра:
Гей, гей, Тугай-бей Рассердывся дуже! Гей, гей, Тугай-бей, Не сердыся, друже!
Тысячи голосов тотчас подхватили: "Гей, гей, Тугай-бей", — и вот сложилась одна из тех песен, которые потом, казалось, вихрем пролетали по всей Украине. Но вдруг и песня оборвалась, — через ворота, ведущие в предместье Гассан-паши, вбежало несколько казаков, которые, расталкивая толпу с криками: "С дороги, с дороги!", что есть духу летели к радной избе. Атаманы уже собирались уходить, как вдруг новые гости вбежали в избу.
— Письмо к гетману! — кричал старый казак.
— Откуда вы?
— Мы — чигиринцы. День и ночь с письмом идем. Вот оно!
Хмельницкий взял письмо из рук казака и начал читать. Лицо его вдруг изменилось, и, прервав чтение, он произнес громким голосом:
— Панове атаманы! Великий гетман высылает на нас с войском сына своего Стефана. Война!
В избе поднялся страшный шум: неизвестно — радости или ужаса. Хмельницкий вышел на середину избы, подбоченился, глаза его метали искры, а голос звучал грозно и повелительно:
— Куренные, по куреням! Выстрелить из пушек на башне! Разбить бочки с водкой! Завтра чуть свет в поход!
С этой минуты в Сечи прекращались и общая рада, и совещания атаманов, и сеймы, и влияние товарищества. Хмельницкий принимал в руки неограниченную власть. За минуту перед этим, опасаясь, что разъяренное товарищество не выслушает его голоса, он должен был хитростью спасать пленника и хитростью же сгубить нежелательных ему людей. Теперь же он был господином жизни и смерти всех. Так, впрочем, бывало всегда. До похода и после него, хотя бы даже гетман был уже выбран, толпа все-таки навязывала кошевому и атаманам свою волю, противиться которой было небезопасно. Но как только протрубили "в поход", — все товарищество превращалось в войско, подчиненное военной дисциплине, куренные — в офицеров, а гетман — в вождя-диктатора.
Вот почему, услышав приказ Хмельницкого, атаманы немедленно направились к своим куренным. Совещание было окончено.
Спустя некоторое время выстрелы в воротах, ведущих из предместья Гассан-паши на майдан, потрясли стены радной избы и мрачным эхом отдались по всему Чертомелику, возвещая войну. Ими же начиналась и новая эпоха в истории двух народов, но об этом не знали ни пьяные низовцы, ни сам запорожский гетман.
XII
Хмельницкий со Скшетуским пошли ночевать к кошевому, а с ними и Тугай-бей, которому было слишком поздно возвращаться на Базавлук. Дикий бей обращался с наместником не как с невольником, а как с пленником, за которого мог получить богатый выкуп, и выказывал ему больше почтения, чем казакам, так как в свое время видел его в ханском дворце в качестве княжеского посла. Увидев это, кошевой пригласил Скшетуского в свою избу и тоже переменил с ним обращение. Старый атаман был душой и телом предан Хмельницкому, который завоевал его расположение и всецело овладел им; он заметил, что Хмельницкий во время рады был заинтересован в спасении пленника, но удивился еще больше, когда Хмельницкий, едва успев войти в хату, обратился к Тугай-бею с вопросом:
— Послушай, Тугай-бей, сколько ты думаешь взять выкупу за этого пленника?
Тугай-бей посмотрел на Скшетуского и сказал:
— Ты говорил, что это знатный человек, а я знаю, что это посол страшного князя, а князь любит своих! Бисмиллах! Один заплатит и другой заплатит — всего… — Тугай-бей задумался… — две тысячи талеров.
Хмельницкий ответил:
— Я дам тебе эти две тысячи!
Татарин помолчал несколько минут. Его раскосые глаза, казалось, хотели пронизать Хмельницкого насквозь.
— Ты дашь три! — сказал он.
— Зачем мне давать три, если ты сам требуешь две.
— Если ты хочешь иметь его, значит, он тебе нужен, а если он тебе нужен, то ты дашь три.
— Он спас мне жизнь!
— Алла! Это стоит еще тысячу!
Тут Скшетуский вмешался в торг.
— Тугай-бей! — сказал он с гневом. — Я не могу обещать тебе княжеской казны, но сам дам тебе три тысячи, хотя бы мне пришлось разориться. У меня есть почти столько на сбережении у князя и, кроме того, большая деревня. Этого хватит. А гетману я не хочу быть обязанным жизнью и свободой.
— А откуда ты знаешь, что я хочу с тобой сделать? — спросил Хмельницкий. И, обратившись к Тугай-бею, сказал:
— Начнется война. Ты пошлешь к князю гонца, но прежде чем он вернется, в Днепре утечет много воды, а я завтра сам отвезу тебе деньги в Базавлук.
— Дай четыре, тогда я не буду говорить с ляхом, — нетерпеливо ответил Тугай.
— Дам и четыре, только дай слово!
— Пан гетман, — сказал кошевой, — если хочешь, я сейчас же дам тебе деньги. У меня тут под стеной, может, и больше.
— Завтра отвезешь их в Базавлук, — сказал Хмельницкий.
Тугай-бей потянулся и зевнул.
— Спать хочется, — сказал он. — Завтра на рассвете надо ехать в Базавлук. Где мне лечь?
Кошевой указал ему на кучу овчин у стены.
Татарин бросился на них. Через несколько минут он захрапел, как лошадь.
Хмельницкий прошелся несколько раз по узкой избе и сказал:
— Сон бежит от глаз. Не усну. Дай мне чего-нибудь напиться, пан кошевой.
— Водки или вина?
— Водки. Не усну…
— На небе уж светает, — сказал кошевой.
— Поздно. Иди и ты спать, старый друг. Выпей и иди!
— За славу и счастье!
— За счастье!
Кошевой обтер рукавом губы, потом подал руку Хмельницкому и, отойдя в другой конец избы, весь почти зарылся в овчины, так как от старости мерз. Вскоре его храп завторил храпу Тугай-бея.
Хмельницкий сидел за столом, погруженный в молчание.
Вдруг он очнулся и, посмотрев на Скшетуского, сказал:
— Ты свободен, пан наместник!
