Ветер усилился. Стало чуть пасмурно. По улице проносились обрывки газет, окурки, сор. Это было похоже на бумажную кавалькаду.
Больше всех огорчила неудача поисков каких–то субъектов, похожих на лавочников. Один из них ударял палкой по камням мостовой и визгливо требовал от солдат, чтобы они искали лучше. Те переглядывались и улыбались.
В начале ноября я опять шел по Широкой, на этот раз к Луначарскому. Какой–то красноармеец разговаривал с женщиной, закутанной в шубу. Она вышла на балкон второго этажа, а он стоял на мостовой, задрав голову. Я узнал его. Это был тот самый солдат, который искал Ленина. Я машинально поздоровался с ним. Он сказал: «Здравствуйте, а вы кто будете?» — и не ожидая ответа, засмеялся и снова поднял голову к балкону.
1922
Москва.
Лотос
Где я видел такую же комнату? Вспомнил. В Карсе. В квартире капитана Романус. Он так любил чертежи и старинные книги, глобусы, географические карты времен шестнадцатого века! Все это было покрыто тонким слоем пыли. Среди этих предметов были в беспорядке разбросаны коробки от папирос, платяные щетки и разные части металлических инструментов. Но комната, которая напоминала мне Карс, была в Астрахани, и время не то — тихое и мирное. Страна сейчас взбудоражена. Вокруг Астрахани безумствуют банды, называющие себя всеми цветами радуги, кроме красного цвета, который принадлежит самой Астрахани.
Спустя двадцать лет я нахожусь опять среди географических карт, глобусов и разбросанных в беспорядке вещей, вплоть до платяных щеток.
Эта астраханская комната не похожа на тысячи виденных мною провинциальных квартир. Здесь не было ни этажерок, ни салфеточек, ни фарфоровых слонов, ни оленьих рогов, ни ширмочек, ни олеографий, ни горшков с фикусами, ни ваз с пыльными бумажными цветами, ни развешанных по стенам вееров. Здесь была какая–то особенная тишина, точно комната была вырвана из города и переброшена в безлюдную пустыню. В столовой стоял холодный самовар, чашки не были убраны. На клеенке сиротливо лежало несколько виноградинок. Это квартира Хлебниковых. Сам Велимир в холщовых брюках и сандалиях на босу ногу. Он Сутуловат, на лице его тугая улыбка. Глаза его прощупывают мозг собеседника, будто собираются вынуть его из черепной коробки и положить на фаянсовое блюдо или в жестяную пепельницу. Он похож на человека, который знает больше того, что знают другие. Он разводит руками. Где–то в буфете, кажется, есть еще виноград. Громадный буфет стоит, как сторож, караулящий столовую. Весь город завален сентябрьским виноградом. Вчера мы бродили в загородном винограднике, и нам не верилось, что сейчас восемнадцатый год, такая там тишина. Велимир говорил о союзе азиатских народов. Я вспоминаю старый Петербург, Неву, Васильевский остров, квартиру Исаковых в Академии художеств, где я познакомился с Хлебниковым.
В семью Исаковых меня ввел пасынок Исакова Левушка Бруни, а с ним меня познакомил мой друг Никс Бальмонт. Хлебников объявил себя председателем Земного Шара и впоследствии среди других сопредседателей назвал и мое имя.
Теперь другие времена, но Велимир Хлебников не может успокоиться. Он погружен в цифры, он влюблен в цифры. По–прежнему его катехизис — это «Время — мера мира», брошюра, изданная им в 1916 году. Астраханскую тишину сотрясают выстрелы. Всю землю, весь мир сотрясают выстрелы. Пылают шпалы железнодорожных путей, всюду возникают заговоры. Староверы предсказывают конец мира и приводят цитаты из Апокалипсиса.
Доедем ли мы до Москвы? На какой–то глухой станции под шум осеннего дождя ко мне подходит солдат: «Идем к коменданту!» «Товарищ комендант, Керенского поймал…» Я вынимаю документ, подписанный Луначарским. Комендант ухмыляется. И неожиданно вынимает из кармана гимнастерки несколько документов и раскладывает их передо мной, как карты.
— У меня самого их сколько хочешь. Вот, ежели попаду к белым, — подписан их генералом. Вот, ежели попаду к желтым, — подписан самим атаманом, в общем, на все вкусы. Вы, гражданин Керенский, приехали организовывать восстание?
В этот момент к нам протиснулся из глубины комнаты второй солдат. Он окинул меня презрительным взглядом и сказал: «Какой же это Керенский? Я же был в его штабе, товарищ комендант, и часто его видел». Комендант засмеялся и предложил мне папиросы. Солдат–обвинитель потупился и отошел в сторону.
Все это было немного позже, а сейчас нам надо готовиться к поездке на пароходе в дельту Волги. Это было путешествием в четвертое измерение. Мой товарищ по поездке из Москвы в Астрахань, Николай Николаевич Подъяпольский, был организатором этой экскурсии. В нашем распоряжении был маленький пароход. На нем не было ни, одного постороннего человека, за исключением двух–трех матросов. Ночью в дельте бросили якорь. Ранним утром, еще до восхода солнца, мы с Хлебниковым вышли на палубу. Такой тишины и такой космической неподвижности мы никогда в жизни не наблюдали. Об этом мы заговорили с ним сразу, как будто наши чувства были слиты воедино.
Все вокруг как бы застыло и окаменело. Мы сравнивали себя с листьями, застрявшими в тысячелетних камнях. Нам казалось, что от этой неподвижности в наших жилах остановилась кровь. Все это было до того не похоже на настоящую жизнь, что мы начали сомневаться в нашем существовании. Нас окружил лес камышей. Мы стояли на палубе, как завороженные, как вкопанные, как остолбеневшие.
— Нет, это сказка, — сказал Хлебников. — Она бывает только раз в жизни.
Может быть, со временем из памяти выплывет что–нибудь еще, а пока я помню только то, как мы спускаемся со сходней в Астрахани. Хлебников вручает мне, как драгоценный папирус, ослепительно белый лотос. Он улыбается и говорит, что этот цветок считается священным. Велимир любил иронизировать над символами и любоваться их минутным великолепием.
1931
Ленинград.
Панама
Даже деревья притихли. А может быть, они не шумят потому, что нет ветра. Солнце раскалило песок. На берегу продают мороженое и кислое молоко в стаканах. Толстая дама говорит: «Лучше евпаторийского пляжа нет во всем мире». Офицер, похожий на розовую куклу, кланяется ей издали. Он идет из курзала, в руке у него стек, погоны блестят на солнце. Он поднимает плечи и скашивает глаза на звездочки. Ему кажется, что он уже завоевал полмира. Скоро их полк пойдет на Москву, будет греметь музыка, звенеть колокола. Как легко и тонко они звенят здесь, в Евпатории! Еще несколько недель — и от большевиков не останется даже воспоминания.
Нам же — не до пляжа, не до моря, не до стаканчиков с кислым молоком. Блеск офицерских погон превращается для нас в блеск отточенной бритвы. Она может каждую минуту опуститься на наше горло. Мы ходим, высоко запрокинув голову, будто любуясь деревьями, а на самом деле для того, чтобы не походить на затравленных зверьков. Наши дни сочтены, наша дача по времени должна быть уже перечеркнута крест–накрест.
Час тому назад почтальон принес телеграмму из Симферополя от политкома Лукомского: «Выезжай немедленно. Завтра эвакуация».
— Зачем эта игра в кошки–мышки? — сказала Мира. — Пришли бы и сразу арестовали нас.
— Зачем им торопиться? — пробую я острить. — Придут вечером.
— Может быть, мы успеем скрыться, — говорит Мира, — но куда? Не прыгать же в море.
Я еще раз перечитываю телеграмму из Симферополя: «Выезжай немедленно. Завтра эвакуация. Лукомский».
Прошла неделя с тех пор, как в город ворвались деникинские банды. Сомнений нет. Мы в ловушке. Телеграмма Лукомского не могла не обратить на себя внимания. Застрявшую на почте телеграмму контрразведка приказала доставить, чтобы поиздеваться над нами. Какой–нибудь офицерик, вроде этого, похожего на фарфоровую куклу, с утрированной вежливостью будет спрашивать на допросе:
— Скажите, пожалуйста, кто это — Лукомский и почему он торопит вас вернуться в Симферополь? И о какой эвакуации идет речь в телеграмме?
Вечером Мира мне шепчет: «Мы имеем слишком много «грехов». Нас пятеро, все, кроме тебя, евреи. Но то, что ты секретарь большевистского наркома, ставит тебя в одинаковое положение с нами. Если они не пришли за нами сегодня, то обязательно придут завтра. Уедем пока в Ялту. Там нас никто не знает. Мне все равно на какой пристани, евпаторийской или ялтинской, дожидаться вызова моего номерка».
Рано утром мы уже стояли на палубе маленького пароходика. Мы старались не смотреть по сторонам. Мало ли какие бывают случайности! Выгоднее всего сидеть на скамейке и читать книгу. Откровенно говоря, я мог бы держать ее вверх ногами, ибо буквы все равно прыгали у меня перед глазами. Да простят меня Ромен Роллан и Кнут Гамсун. Кажется, их томики были тогда со мной.
Мира старалась походить на жену какого–то поручика, но ей это плохо удавалось.
Хорошо, что яркий свет, солнце и все заняты морем и видами на берегу. До нас никому нет дела. Нас никто не спрашивает, кто мы — дельцы, дачники или беглые каторжники. Время идет незаметно. Вот уже сквозь лиловые складки сумерек виднеется ялтинский мол. Через несколько минут вспыхивают береговые огни. Неужели мы благополучно выскользнули из Евпатории? Неверными шагами сходим на берег.
