— Отступать нельзя, — пробормотал капитан себе под нос и начал битву.
У него никогда не было и не будет десяти серебряных монет. Ранкстрайл вел торг, ориентируясь на оставшиеся у него пять сребреников.
— Лучше пять монет в кассе, чем ничего, кроме изгнанных должников, — безмятежно доказывал он.
Стервятник, используя множество пышных слов, объяснил ему, что, когда речь идет об уплате налогов, торг неуместен и невозможен, но все же пересчитал сумму долга. Должники сложили все имевшиеся у них средства, а недостающее пытались возместить натурой, а именно двумя курицами и одной собачкой, умевшей плясать на задних лапках. Впрочем, последний пункт был немедленно удален из списка торгов, как только до хозяев щенка дошло, что в руках сборщика податей его ожидала судьба быть поданным к ужину в виде жаркого с луком и сладким перцем. К согласию пришли лишь к вечеру, после целого дня изнуряющего торга, во время которого сборщика податей ни на миг не покидало олимпийское спокойствие и любые проявления милосердия с его стороны, если он вообще когда-нибудь его проявлял, умело скрывались. Но и капитан не сдавался, имея за плечами три года убийственной подготовки в Кастаньяре — опыт переговоров со старейшинами Скануруццу и Лафрисачча, чей сухой и угрюмый язык был ненамного легче, чем цветистые и витиеватые фразы, в которых часто терялась напыщенная речь сборщика податей. Две курицы, подлежавшие изъятию, превратились в четыре, и к ним добавились хорек и медный кофейник. Когда сбережения Ранкстрайла вновь приравнялись к нулю, сборщик налогов наконец-то убрался, предварительно уверив всех присутствовавших, что в течение двух последующих лет они будут лишены чести и удовольствия видеть его, если, конечно, не решат жениться, родить детей или умереть, потому что в этом случае он имел бы не только великую честь и бесконечное удовольствие официально засвидетельствовать данное событие, но и необходимость пересмотреть размер налоговых взысканий.
Соблюдая все положенные приличия, его в конце концов выпроводили.
Вечером организовали праздник с баклажанными блинчиками и представлением дрессированных собачек. Люди принесли бубны, понеслась неистовая музыка, и даже голос Вспышки присоединился к общему хору в песне о юной ведьме, которая каждую ночь тайком от всех скакала на петухе. Ранкстрайл заметил, что сын пекаря, будто бы случайно, умудрялся всегда садиться рядом с его сестрой. Он заметил также, что Вспышка, как и все девушки, работавшие прачками, имела привычку прятать красные и потрескавшиеся руки в складках юбки.
Праздник закончился, лишь когда звезды усыпали темное небо.
Утром Ранкстрайл долго обнимал на прощание отца и Вспышку, наслаждаясь этими минутами. Борстрил попросил разрешения проводить его до Больших ворот, и Ранкстрайл с удовольствием согласился.
Между тем капитаном постепенно овладевало глухое отчаяние. Радость прошедшего вечера исчезла, уступив место подсчетам, сколько дней ему придется протянуть без хлеба, если он попросит вперед сумму, необходимую для покупки какого угодно куска ржавого железа, хоть немного похожего на меч.
Братья прошли мимо продавца медового печенья с кунжутом. Судя по взгляду Борстрила, ему страстно хотелось хотя бы понюхать сладости, но и ему приходилось терпеть: у Ранкстрайла не осталось ни гроша.
В одной из ниш бастиона приютился торговец коврами. Борстрил, который научился уже расшифровывать его странный говор, рассказал брату, что торговцу пришлось покинуть свою землю, после того как ураган разрушил город-караван Дарбог, Подарок Богов:
— Поддааркомбогговзооветтсязэммляяммояя, оттсааммыхбоггоовпоолуччэннаая, прээккрасснааякааксоолннцэ…
В прошлом, до того как непрерывный ливень, длившийся сорок дней и сорок ночей, потопил город, он носил название Гоуннерт, что означало Любимый, и был построен на развалинах разрушенного землетрясением Лаккила, Удачливого. Торговец продавал ковры цвета ветра и солнца — цвета шатров его родного города. Если бы когда-нибудь ему удалось невероятное и он продал бы хоть один из ковров, он, быть может, смог бы вернуться в свою землю и вновь поставить свои шатры цвета ветра и солнца. По каменной нише эхом гуляла переполнявшая его надежда продать хоть что-нибудь.
— Блааггороддныйггоспоодин, кууписэббэкооверр!
— Он спрашивает, не хочешь ли ты купить ковер, — перевел Борстрил.
Ранкстрайл помотал головой.
Эхо надежды превратилось в эхо злости и отчаяния:
— Ддааблээватьтээббэкроовьюю, даанаадуушувсэххтвооиххмеерртвыых…
— Это проклятия, — объяснил Борстрил, — он пожелал тебе плеваться кровью и поругал твоих предков, но ты на него не сердись, я прошу тебя, он совсем не плохой. Он просто в отчаянии оттого, что у него нет денег.
— Я его прекрасно понимаю, — сухо ответил капитан.
Внезапно вся грусть исчезла.
Он вспомнил коров и блинчики из баклажанов и, смеясь, обнял Борстрила.
— Знаешь, это большая честь — быть твоим братом, — сказал Ранкстрайл и обрадовался счастливой улыбке мальчика.
Он понял, что открыл для себя главную истину: знать, что для кого-то твое существование является большой ценностью, куда приятнее любого медового печенья с кунжутом. Он пообещал себе взять это на заметку в обращении со своими солдатами и наконец пустился в путь.
У Ранкстрайла не было с собой лука, но его старой пращи оказалось достаточно. Цапли испуганно взлетали у него из-под ног. Он пристрелил двух под самым носом у егерей и играючи ускользнул от преследования. Одну из цапель он продал на подходе к воротам Далигара за шесть монет, три из которых сразу же отдал за хлеб и бобы. Вторую разделил с Лизентрайлем. Цапля и хлеб стали настоящим спасением: наемников совершенно ничем не обеспечивали. Халатность, с которой их встретили, превосходила даже привычную небрежность, а так как привычная небрежность отбрасывала их на нижний предел выживания, это значило, что им оставалось либо самим о себе позаботиться, либо подохнуть с голоду, окруженными всеобщим равнодушием.
Ранкстрайл и Лизентрайль развели огонь перед конюшней, сложив очаг из камней.
— Эй, капитан, — с восхищением сказал довольный Лизентрайль, — твой обрубок меча будто нарочно сделан, как вертел! Он сломан ровно на ладонь от рукояти, по косой, — так легче насаживать мясо, и держится оно крепко. Против орков он тоже отлично сгодится — только ты вытащишь свой меч размером в ладонь, как орки сами тут же подохнут от смеха, и нам даже не придется потеть!
В ответ капитан лишь пробормотал что-то неразборчивое.
Запах жареного мяса разносился в воздухе, но привлек он не неизменную толпу попрошаек и нищих, как можно было ожидать, а совсем наоборот: перед капитаном появилось полдюжины кавалеристов и пехотинцев, первые — в пурпурно-красных одеждах, вторые поскромнее — в белых. Все воины были молоды, на них не было кирас, лишь кольчуги тонкой работы и бархатные камзолы с вышитыми золотом воротничками, выдававшие представителей самого знатного круга далигарской армии. Ранкстрайл, сидевший на корточках у огня, поднялся.
Слово взяли те из них, что казались старшими. Говоря на странный манер, медленно и отчетливо, как обращаются к очень маленьким детям или полным дуракам, они спросили, не капитан ли он и правда ли, что он умеет писать.
— А что? — удивленно спросил Ранкстрайл. — Вам нужен писец?
Нет, писец им был не нужен. Наконец, робея, произнося слова урывками и все так же медленно и отчетливо, как говорят с совершенными придурками, они смогли объясниться. Они принадлежали к личной гвардии Авроры, маленькой принцессы Далигара, дочери Судьи-администратора. Всегда и везде ее должна была сопровождать вооруженная охрана — воины сменяли друг друга на посту, дежуря по полдня каждый. Обычно они устраивали настоящие состязания за право охранять принцессу, но сейчас перед ними стояла необходимость присутствовать на церемонии, готовившейся во дворце, и им нужен был заместитель.
— Завтра, — произнес тот, кто заговорил первым, — настанет двадцатая годовщина восхождения на трон нашего замечательного, обожаемого Судьи-администратора, настоящего отца земли нашей.
— Кроме того, — подхватил второй, — это событие совпадает с пятидесятилетним юбилеем нахождения нашего любимого правителя на этом свете.
— И это еще не все, — добавил третий, — сим празднованием будет продемонстрирована вся наша благодарность тому, кто жертвует всей своей жизнью ради этой благословенной земли, которая является нашей родиной…
Наконец-то капитан понял причину халатности, с которой встретили наемников и которая превосходила даже обычную небрежность. К столь знаменательной дате готовились такие неописуемые и невыразимые торжества, что всякие повседневные мелочи — например, беспокойство о судьбе Пограничной полосы и обязанность отправить туда кого-нибудь, чтобы прогнать орков или, по крайней мере, помешать им, — не принимались в расчет. А уж заниматься размещением и снабжением тех, кто должен был сражаться с орками, и вовсе казалось напрасными хлопотами в сравнении с необходимостью украсить балконы и испечь достаточное количество яблочных оладий. Гуляния и чествования ожидались настолько грандиозные, что ни одна из аристократических семей не желала их пропустить.
