* *
*
Пьяный в дым бреду.
Пряный дым клубится,
под ногами — слизь.
Не залить беду —
я теперь убийца,
твой убийца, слышь?
Кто бы ни погряз
в смраде и мокроте,
я и сам такой.
Миловать сейчас
вы меня ведете
сразу всей толпой.
Так что ты поплачь,
но не убивайся:
плачешь — я плачу.
Раз уж я палач,
жертвой оставайся,
верной палачу.
* *
*
Наполнить сутки скудными делами —
мы им вниманья мало уделяли, —
портрет повесить, в ванной натянуть
веревку, мыло положить на место
и сразу в кухню — что там, интересно,
сварилось за последних пять минут?
Как хорошо, что можно раз по двадцать
за сутки — ставить чайник, умываться,
курить по столько, что какой там счет!
И даже на часок, расставшись с силами,
забыться...
Только так невыносимое
выносят,
коль надеются еще...
* *
*
Уезжаю сразу с Трех вокзалов.
В Питер — непогоду потерпеть,
чтоб она дразнила и терзала,
все бумажки выменяв на медь.
В Ярославль, где не бывал ни разу
и могу под звон колоколов
обнаружить жизни метастазу
и решить, что молод и здоров.
В мой родной, уральский, равнодушный
город, где давно уже меня
знать не знают...
До чего же душно
в тех вагонах типа “западня”.
Лучше уж вдоль рельсов, пригвожденных
к навсегда истерзанной земле,
с Трех вокзалов, насмерть обомженных,
уходить во мглу,
идти во мгле...
Далеко дойти уже не выйдет,
шпалы укорачивают шаг.
Те, кто там, над тучей,
не увидят
этот мой пятиконечный знак:
руки, ноги, голова... И вышел
человечек — можно позабыть:
остальных не краше и не выше...
Быть как все — как все, не быть.
* *
*
Жизнь особенно обнажена
на нашем юге:
на-на-нба — и красная грудь видна,
ну и ноги-руки.
Биомасса мясами застит взор
и лоснится потно.
И стрекочет в небе геликоптер,
суетясь щепотью.
Упади немедленно! О тебе
сообщат, бедняга,
в новостях, вещающих о борьбе
дьявола и блага.
И старуха, бредущая по жаре
в плащике на случай,
все ж дождется дождичка в сентябре
из грядущей тучи.
Арабатский залив
...И понял, что не так уже любишь плавать,
а море еще волнует тебя, но меньше,
да и не море это теперь, а память
о море юности —
хоть это прими, посмей же.
По-прежнему волны бросают лучистые сети
на светло-песчаное дно
и ловят, как прежде,
и тени мальков, и водорослей сюжеты,
запутанные в извечной на жизнь надежде.
И жизнь остается вечной, но только в целом,
а в частности — вот, гляди-ка, бычка поймали.
И плаваешь ты тяжелее, чем раньше,
телом
владеешь еще, но безраздельно — едва ли.
А море на берег ночью бросает угли,
холодные угли горят под водою даже.
И светится след за твоею лодчонкой утлой —
мечтал: вот бы в Турцию! — выйдет намного дальше.
И Африка больше тебе не нужна.
Нелепо
стремиться куда не хочешь, но любопытно,
как море вдали переходит в звездное небо, —
покуда остались силы, туда доплыть бы.
Уже удалось, дождавшись у моря погоды,
не пропустить ее для ночных купаний.
А то, что ушли на это лучшие годы,
так все равно бы прошли —
без твоих стараний.
* *
*
Памяти бабушек.
Суконные горбики
с цигейковым украшением
белые сугробики
обходили с уважением
ко всему сущему
и ссущегося меня
везли на санках к будущему
за кромку дня.
Кромка была оранжевой
и алой, а порой —
багрово-обезображенной
завесой дымовой.
И там, за этой кромкою
уже не ждали их —
не одолели робкие
двух холмиков своих.
А я теперь под горочку
без саночек качу
и в ветре привкус горечи
снежком заесть хочу.
И на ветру слезятся
глаза, и путь-дорогу
не видно в снежном танце.
А холмики теснятся
и впереди, и сбоку —
совсем неподалеку.
* *
*
Что вам моя собака?.. Моя собака...
Кому интересны рассказы мои про нее?
Разве что сыну... Впрочем, и он не плакал,
узнав об ее уходе в небытие.
Это ж моя собака, ничья другая!
Больше уже не будет такой моей.
Собака моя! Как я тебя ругаю:
зову — не приходишь столько погожих дней.
Сама упрекала, когда уходил надолго, —
умница! — было времени мало нам
отпущено...
Но ведь были и пруд, и Волга,
где мы по-собачьи шпарили по волнам.
А снежная горка! Вместе с нее скатиться
было как счастье...
И потому сейчас
кружу этим снегом, который умел забиться
за шиворот, в шерсть, в ботинки, и в бровь, и в глаз.
Но что вам моя собака...
Моя собака —
десятилетье радости средь всего...
И что моя жизнь, в ярких лучах Его
не распознавшая знака...
Моя родословная
И я из поколенья зачатых непорочно —
впотьмах, в поту трусливом, в награду за труды —
едва отпировали в империи полночной
паханские “маруси”, разносчицы беды.
И мать моя осталась до старости девчонкой,
любовные романы глотающей в слезах.
И плотничал отец мой, и хвастался избенкой,
