и вдребезги разбилась огромная сосулька. Почему надо что-то скрывать от матери? Что случилось, чёрт подери, что он задумал? К чему эта конспиративная встреча?! Я пугаюсь, словно мне предстоит ужин не с родным отцом, а с людоедом, где в качестве главного блюда предлагается моя собственная пулка на гриле.
Голос мой – безмятежно отстранённый – при этом не меняется ни на четверть тона.
Мы начинаем договариваться о месте и часе предполагаемого застолья и, как обычно, сразу входим в пике: он не согласен на то и на это, он желает предварительно обсудить то-то и то-то, «заранее застолбить» какие-то темы, которые мы НЕ обсуждаем; поправляет меня на каждом слове, застревает на каждом моём предложении, попутно вставляя язвительные замечания и разворачивая духовой октавой свои ценные мнения.
Он выторговывает «побольше времени», уверяя, что двух часов, в которые я собираюсь впихнуть нашу встречу, «до смешного мало». Ты что, экономишь минуты на родном отце? Хороший шашлык на коленке не готовят; наконец роняет невзначай, что «другого случая встретиться и поговорить уже не будет».
– Почему не будет? – Сердце моё начинает раскачиваться под горлом, увеличивая ледяную амплитуду. Он вздыхает и говорит:
– Потому, потому… Так что выдели мне сиротский уголок в твоей бурной светской жизни. Обещаю: скучать не придётся.
Это обещание сражает меня окончательно. Да что там у них – у него, у мамы – стряслось? Что он готовит – какое-то ужасное признание, которое перевернёт всю нашу жизнь?!
* * *
Мы встречаемся в условленном месте минут за двадцать раньше оговорённого часа: оба приходим загодя. Уже на повороте с Яффо я вижу приближающуюся фигуру отца в светлом льняном кителе. Ему восемьдесят пять. Его бородка а-ля Ван Дейк побелела и поредела, высокий лоб давно сливается с лысиной, но он по-прежнему чертовски авантажен: старец-маэстро. И я ловлю себя на том, что издали любуюсь этим персонажем; ещё метров пятьдесят… и любование обречено растаять после первой же его реплики.
Мы не целуемся. Не принято в семье. Мы оба не сентиментальны, не задушевны, саркастичны; обходимся без слюнявых прилюдных изъявлений родственной любви.
– Слушай, – говорит он, – я забыл дома отлить. Давай зайдём в банк.
– Зачем тебе банк, папа? За углом ресторанчик, куда мы идём. Две минуты ходу. Там дивный ласковый туалет.
– Нет! Зайдём в банк…
Но банк оказывается закрытым. Мы топчемся, оглядываясь по сторонам, пытаемся прорваться в туалет соседней с банком шварменной, нас любезно пускают, но единственная туалетная кабина там занята и, похоже, навеки.
И так далее… Обычное дело: угодив хоть на минуту в орбиту этого тяжёлого человека, ты чувствуешь, как и тебя обволакивает вязкая маета. Нет уж, хватит! Детство кончилось полвека назад; я давно захлопнула крышку клавиатуры пианино «Беларусь», продала этот чёрный катафалк и с торжеством следила за тем, как грузчики сносят по лестнице мои угробленные детство, отрочество и юность.
Решительно подхватив отца под руку, я веду его вниз по улице Йоэль Соломон. Это одна из моих любимых иерусалимских улиц: узкая, весёлая каменная протока, поверху затянутая проводами, на которых качается рой цветных зонтиков. Поднимаешь голову – над тобой дурашливое клоунское небо.
За три минуты мы доходим до ресторана. Тот прячется в укромных петлястых пазухах «Иерусалимских дворов», в кошачьем зеленоглазом царстве бездомных бестий, среди ещё закрытых ночных пабов, мусорных закоулков, старинных каменных колодцев, прикрытых разбухшими деревянными крышками… Со двора, мощённого каменными плитами, к дверям ресторана ведёт наружная лестница, десять каменных ступеней, отполированных подошвами давно сношенных башмаков давно умерших людей.
– Э-э… постой! – Отец останавливается и поднимает голову к резной деревянной двери. Вид у него как перед восхождением на Эверест. – А лифта у них нет?
– Папа, – говорю я, заводясь с пол-оборота, хотя давала себе слово Железного дровосека оставаться абсолютно непрошибаемой. – Папа. Не морочь. Голову. Тут десять ступеней. Держись за перила и за меня.
– Здесь грузины? – Всё это в полный голос, ни на мгновение не заморачиваясь на предмет приличий. – Э нет, грузины не умеют готовить настоящий шашлык.
Честно говоря, и я так считаю. Человек, проживший в Узбекистане много лет, с недоумением смотрит на огромные шампуры, унизанные крупными шматами розоватого мяса и обгорелых овощей. Человек, проживший в Узбекистане много лет, отлично знает, каким должен быть шашлык: на маленьких шампурах. Кусочки смуглого мяса, прослоённые перламутровым прозрачным жирком, должны перемежаться более плотными кусками янтарного бараньего жира. Не говоря уже о неповторимом аромате сизоватого дымка от хорошо замаринованного мяса, жаренного на открытом воздухе… Но где, где здесь я возьму ему открытый огонь и узбекский шашлык? В Иерусалиме нет ресторана узбекской кухни!
Мы с торжественным усилием преодолеваем подъём. Мне кажется, он нарочно останавливается на каждой ступени, наказывая меня, взваливая на меня всю укоризну за эту дополнительную физическую нагрузку. Мне бы помолчать, но я говорю: «Ты же спортсмен, папа. Ты же каждый день делаешь зарядку!» Он действительно гордится своей формой в его-то возрасте и каждый раз, провожая меня к машине на парковке дома, с гордостью показывает пожарную лестницу, на нижней перекладине которой подтягивается утром десять раз, вернее, висит, слегка болтая ногами.
Живут они в хостеле, таком государственном доме для социально слабых слоёв населения, в однокомнатной квартирке, дверь которой выходит в общий коридор. Справедливости ради надо сказать, что при заселении им предлагали двухкомнатную квартиру, но окнами та выходила на юг, и потому в ней не было нужного для работы отца северного освещения. А вот в однокомнатной как раз окно расположено так, что… Я пыталась вмешаться, отстоять хотя бы мизерные мамины права, по опыту всей жизни зная, что единственной комнате в этой квартире предназначено стать мастерской. «А где вы будете спать?!» – спрашивала я его, уже предвидя ответ: «Когда это было важным!» О да: мольберт у нас в доме всегда занимал центральное и главенствующее место – как домашний алтарь, на который возлагались дары богам беспросветной работы. Всё остальное было – вздор и пустая болтовня.
Наконец (уф!) мы входим, отец обнаруживает туалет, а я оглядываю просторную комнату в поисках подходящего стола, то есть наиболее удалённого от остальных посетителей. Дело сложное, на отца угодить невозможно: в спину ему всегда что-то дует, стулья со слишком высокой или слишком низкой спинкой, которая всегда врезается «вот сюда, ты что, не понимаешь? У меня уже сорок лет проблемы с этим позвонком!». Да, ну и сиденья жёсткие. Чует моё сердце, сейчас придётся выпрашивать у официантки подушку под папину спину.
Вообще, эта милая харчевня довольно опасное место. Сюда забредают
