Только вот и он, слышишь? Дождь. Сначала робко, слабо, едва скребется. Это конец, вот где он нас застал – но от тебя я это пока что скрою. Люди не чуют, как звери. И я пищу тебе совершенно другое: как здесь уютно и сухо, а ты прекрасна, милая крошка, но главное, как приятно, что здесь мы ему недоступны.
Ровный шум воды растет. Незаметно, но грозно. Клубы сырости тихо вплывают в наше жилище.
Ты, заподозрив, тянешь меня за лапку: пойдем, это что-то нехорошо, идем отсюда. Дождь все громче. Звучат приглушенные взрывы. И уже не льет – бешено хлещет ливень. Качка трясет нашу нору, жуткий треск. Земля раскололась, как чаша. Теперь так и будет всегда – небо не сможет напиться, насытиться водой. Земле останется только терпеть. Вот и мутные струйки срываются с потолка, брызжут из стенок – джакузи! Теперь и правда бежим!
Вперед по длинному глинистому коридору, в самый конец, отодвигаем засов, приоткрыв нашу крепкую дверку. Нельзя! Волна чуть нас не снесла, кое-как приперев камнем дверь, сейчас же назад, в другой незаметный выход. Но вода сочится уже повсюду, воде тоже так любопытно, как мы здесь устроились, какие у нас кроватки, она льется тонкими ручейками между ножек стола, пианино, шкафа. Вода тоже любит побегать, поиграть в догонялки.
Бежим верхним ходом, быстро-быстро, туда, где как будто суше, хотя и там уже тоже… Вода брызжет сверху, проступает снизу, мочит лапы. Значит, в противоположную сторону, рой, рой, рой быстрее насквозь, про это писал мне любимый папа – тут надежней, короче, но и тут вода – снова назад. Последний шанс здесь – пробиться сквозь эту насыпанную щебенку, эту гниль и вонь, не жалея себя. Мы сюда никогда не ходили, но вот и пробил час. Тяжко, смрадно, но мы все ближе, вот и жидкая грязь, постепенно рассеивается и невыносимый запах – наконец прореха. Небо. Блеклое, без звезд, на голову валятся ледяные прозрачные стены. Но все-таки это небо, а это твердь. Стоим израненные, шатаясь, по колено в воде, мчится поток, новый вал, через четыре мгновения здесь не будет никакой тверди, вцепляюсь зубами в светящийся обломок. Нет, никакой это не обломок, а железная коробочка. Пахнет шпротами, что ж, очень кстати, толкаю тебя в твой новый корабль, ты смятена, но, к счастью, послушна. Нет, на двоих здесь нет места, обе потонем. Я дождусь другой лодки. Порыв ветра относит тебя прочь. Новая волна – опрокидывает мордой вниз, тащит вслед. Плыву, плыву за тобой, ты тянешь мне руки, кричишь, отплевываешься. Лучше вычерпывай воду! Слышишь, вычерпывай воду! Прямо ладонями, да! Вода тяжело полощет загривок, ледяная волна снова накатывает сзади.
Греби не греби, шерсть намокла, тянет кольчугой на дно, хвост не слушается, застыл, усы ничего не чуют, глаза не глядят, кровавый туман застилает промокшую землю, дождь, кажется, глохнет, или это я уже ничего не слышу, кровь. Рассвет, успеваю сообразить, это рассвет и багровое утро. Холодный глоток, второй, третий – когда же кончится дождь? Нет, так и бьет, так и льет на землю свои потоки свихнувшийся старик китаец. Смывает новой гармонией старую землю. Исцеляет раны так просто, смертью. Прощай, родная. Больше ничем тебя не обеспокою.
Вот мое маленькое завещание. Если выживешь, ты должна, ты обязана, слышишь. Не забудь только вычерпывать воду, и плыви, плыви прямо к безумному старикашке, в его хижину, а наступит зима, зазвенят морозы – скользи по льду, танцуй фигурно, прыжки, вращения, пружинкой вверх и мягкое приземление. Когда кончатся льды, забелеют сугробы, упрямо бреди сквозь них, сквозь метель, лапландка нарисует тебе на сушеной рыбе дорогу, усадит на лучшего в стаде оленя, варежки не забудь, обхватив покрепче горячую шею. А растает зима, пойдут пески и ветер, пересядь на верблюда, пей побольше, поменьше нюхай – от верблюдов слишком кислый вонючий запах. Пройдут и пески, дальше начнутся горы, пересаживайся на ослика, аккуратно, медленно поднимайся по горным тропам. Но вот и равнина, люди в соломенных конусах-шляпах – китайцы. Среди пожухшего, пожелтевшего без воды риса.
Значит, он рядом. Здесь. Разыщи его до конца, иди упрямо, молю тебя, обнаружь его ветхую лачугу, затопившую целую землю. Выбей дверь каб-луком и сейчас же бросай гранату, взорви безумца в кровавые брызги, разорви навеки злобным порохом моего обожания.
МАРГИНАЛИИ-2
И началось.
Белые лужи тумана в оврагах, по самое горло. Подсолнух у обочины, облетевший. Пустые поля. Подростки на мотоциклах, без шлемов – волосы тормошит ветер. Стальной взблеск озера в соснячке. И быстро подступившая к самой дороге тьма. Гладко-черная, только фары встречных машин сияют морковным светом. Но вскоре и фары пропадают.
Автобус мчал и мчал в глушь. Первые восторги уже отлетели, волна возбуждения спала, все наконец наговорились, наулыбались – и стихли. Пузатая зеленая фляжка, долго ходившая по кругу, тянувшая ленточку неожиданной близости и острот, опустела, кто-то уже ровно сопел с легким всхрапом.
Писатель не спал, глядел, слушал, нюхал. Воздух! просачивался сквозь щели окон, пробивался из-под резиновой прокладки, из отогнутого треугольника в водительском отсеке веял– сыро, неузнаваемо, наполняя восторгом – что это? Такая свежесть откуда?
И когда вывалились наконец на волю, в тьму кромешную – ползли сюда, хотя под конец и неслись уже, семь часов почти, семь без малого, а? Когда выкатились из надышанной духоты – ох. Воздух опять. Теперь его стало столько. Будто на другой планете. С новой газовой оболочкой. Вот оно. Не задохнуться б, поосторожней, маленькими глоточками, а то знаете как, с непривычки, придется прикладываться к выхлопной трубе… Хе-хе!
О чем они?
Воздух. Объемный. Плотный. Многосоставный. Можно жевать. Расслаивать.
Вон те сосны, высунувшие из мрака вершины в бледное небо, – хвоя. Березы в желтенькой, светящейся в темноте накидке – горечь, прель. Земля под ногами – влага, в тяжелую сырость осели подошвы ботинок. Вчера здесь шел дождь? И затопленная неподалеку печь – дым. Дальше, дальше, еще!
Снесенное только что яйцо в твердеющих пятнах помета и легком пуху, пес в будке, железная цепь сжалась в клубок, ягнята под маминым животом, кисловатый младенческий запашок, закопченные на костре щуки, приготовленные на продажу, утки, опаленные на костре, числом четыре, у одной сломалось крыло, ведра мельбы, собранной все для того же завтрашнего придорожного рынка. Грибы. Отдельно, на бесплатной рекламной газетке, белые с бархатными коричневыми шляпками, отдельно – подосиновики с ножками в синюю крапь, рядом рыжики, шляпка к шляпке, ножку одного, откатившегося чуть поодаль, крепко обнял сухой листок. Уснувшая в хлеву лошадь.
Все они пахли вот так. Что нельзя было надышаться.
В отчаянии автобусные закидывали головы – может, там разгадка? Как не умереть. Но там… Снова вздохи, ахи, торопливые соображения – нет, не Млечный. А это… неужели Дельфин? Что вы – это Пегас! А рядом… Орел? Рыбы?
Да при чем тут?! Там – звезды!
Их страшно, их до клекота в горле много. Их гораздо больше, чем везде раньше. Кружат голову, утягивают вверх. На дно торжественной чаши, в вечную ночь. Откуда они вообще высыпали, эти… Господи, с чем же их сравнить, писатель морщился – ладно, пусть будут стаей светляков.
Но снова низкие мужские голоса, которые всё знают. Статный Розенкранц – это его неумолкающий (неумолимый!) густой баритон объясняет кому-то: понимаете ли, тут совсем нет освещения. Вот поэтому, да. Но нет, все-таки есть. Во-о-он фонарь, льющий тусклую дымку. И дверь общежития, куда их привезли, распахнута, из нее тоже свет.
– Да какой это свет? Это – абсолютное н-ничто.
Произносит с легкой запинкой воронежский философ, сдружившийся с Розенкранцом в долгой дороге. Писатель и слышит, и не слышит, он – там.
Звезды. Мерцающий простор. Музыка сфер, а как еще?
Так и не очнувшись от небесного обморока, они вваливаются наконец в фойе. Валерыч первым.
– С Москвы-ы? Нет, ничего у нас не забронировано.
Заспанная администратор в голубой, тут же длинными вечерами вязанной кофте.
Да как же? Да ведь… Вчера я писал, уточнял по имейлу. Куда вы писали? На электронную почту. А… Администраторше скучно. Она давит зевок. Так это у нашего директора стоит. Но знаете, он ее никогда не читает. 30 человек? Нет, столько не поместим.
Но потом выясняется, что 26 – все-таки да. Еще четверых – в гостиницу, тут пройти-то пятнадцать минут. По такой темноте? Почему, у нас везде освещение. Администраторша обижена. Но те двое – пара, а это их подруга с сыном лет десяти, полдороги Ваня проиграл с мамой в «балду». Понурый Ваня и взрослые бредут в непроглядность, остальным неловко, но ничего, все-таки эти четверо вместе. К тому же в гостинице явно лучше условия, там уже поселена – днем еще, отдельно – приехавшая знаменитость и другие, не москвичи; философ из Воронежа с москвичами увязался случайно, был по делам в столице и сел в тот же автобус.
С клюкой, рюкзаками, сумками, аккуратным чемоданчиком на колесах – ученые дамы, прихрамывая, уверенно, величаво. Розенкранц деликатничает, всех пропускает вперед, невольно и остальные представители сильного пола (немногочисленные) мнутся и тоже… пропускают.
