Достал кролика из клетки, погладил, прижал к сердцу, поцеловал в макушку. Сказал:
— Похоже, ты ко мне уже привыкла.
И пропищал в ответ:
— Это что за телячьи нежности с утра пораньше? Жрать давай!
Быть счастливым дураком легко и приятно. Но превратиться в такового практически невозможно. Мало кому так везет.
В таком состоянии и пребывал до сеанса связи с Рут. Только в самый последний момент забеспокоился: мне-то самому сейчас кажется, что это был удивительный сон. Или даже не сон, а что-то вроде чудесного видения. А со стороны, наверное, бред собачий, ничего интересного. Может, еще и неприятно станет, что приснилась кому-то за мытьем посуды. Нет чтобы прекрасной принцессой в заоблачном замке!
Но все равно решил рассказать. Благо из-за плохой связи довольствовались письменными сообщениями, а так объясняться гораздо легче, чем вслух. Есть время обдумать каждую фразу. И выражения лица не видно, и голос не дрожит. И вообще.
На каждую реплику Рут отвечала: «Ничего себе!» А в финале призналась: «Представляешь, мне снилось ровно то же самое. Один в один. Полночи мыла дома посуду и трепалась с тобой. Дословно всего не припомню, но примерно о том же. По крайней мере, сумасшедший дом на окраине Буэнос-Айреса определенно упоминался, я еще Данку только что допрашивала, где тут ближайший, посмеялись».
Написал: «Ты извини, пожалуйста, что оставил столько грязной посуды. В первый раз просто спать очень хотел, а вчера нарочно не помыл, чтобы проверить, станет она опять чистой или нет. А выходит, тебя загрузил — каким-то идиотским мистическим способом».
«Ничего страшного, — ответила Рут. — Мытье посуды — единственная домашняя работа, которая меня не бесит. Даже, наоборот, успокаивает. И руки можно погреть».
Собравшись с духом, спросил: «Слушай, а что вообще происходит?» — совершенно не представляя, как можно ответить на этот вопрос.
«Понятия не имею. Но надеюсь, оно продолжит происходить, — написала Рут. — Ужасно это все интересно!»
«Да не то слово».
Вот именно, не то слово. Совсем не то. Но тоже хорошее.
До вечера бродил по городу, ничего толком не замечая, не думая ни о чем, почти не осознавая, что происходит; потом, уже дома, здорово удивился, обнаружив, что, оказывается, успел нарисовать несколько десятков человеческих лиц — поспешные неловкие наброски, да еще и в линованном блокноте, вот дурак. Впрочем, какая разница, эти рисунки имеют разве что этнографическую ценность, да и то очень условную, в рамках давным-давно придуманной игры с самим собой. А теперь началась какая-то другая игра, непонятная, но захватывающая. И такая азартная! Уж очень высоки ставки, даже если никаких ставок нет вовсе, даже если сам их нафантазировал, даже если фраза Рут «надеюсь, оно продолжит происходить» продиктована только вежливостью или, например, любопытством, сама же сказала «интересно», — и это вовсе не означает, что… Да просто вообще ничего не означает. Все равно ставки высоки, как небо, до которого, если верить надписи в кафе, куда случайно забрел и остался обедать, двенадцать километров; получается, небо в тысячу раз ближе, чем чертов Буэнос-Айрес, где сейчас пьет горький черный кофе маленькая рыжая Рут. Даже чуть больше, чем в тысячу, в тысячу с хвостиком — кроличьим, конечно, чьим же еще.
— Все это хорошо, но ты с недопустимым легкомыслием относишься к обязанности резать для меня яблоки, — насмешливо сказала кролик Лена.
Ну, то есть сам сказал, вернее, пропищал, для смеху. Но был уверен, что озвучивает Ленины мысли. Не так уж сложно их угадать. А смягчить ее недовольство еще проще.
Пиццу на этот раз не пек, разогрел и доел остатки предыдущих кулинарных экспериментов. Немного прибрал квартиру. Не любил заниматься уборкой, но не мог допустить, чтобы Рут приснился бардак, который он уже успел развести при активном участии Лены. Крольчиха устала прикидываться тихим ангелом и, будучи выпущена на свободу, быстренько раскидала все, до чего успела дотянуться, включая книги, тапки и сложенные в плетеную корзину овощи, отличный вышел натюрморт. Но Рут его лучше не показывать.
Ждал ночи, как давно ничего не ждал. И одновременно очень боялся. Чего именно — бог весть. Что Рут не появится в кухне? Или что она все-таки появится и тогда окончательно станет ясно, что мы оба сошли с ума? Или не оба, а только я? Или только она? Вот это, кстати, было бы обидно. Общее безумие объединяет, как необходимость вместе выживать на неизвестной планете, воздух которой вроде бы вполне подходит для дыхания, но на этом хорошие новости для нас заканчиваются. Или нет?
Или нет.
Сказал Лене:
— Мне с самого начала следовало заподозрить неладное. Если в деле фигурирует белый кролик, можешь начинать писать прощальное письмо своей голове. Но заметь, я ни на что не жалуюсь.
— Еще бы ты жаловался, — пропищала крольчиха.
Ну, то есть не она, конечно. Сам пропищал. Все сам.
И уснул тоже сам. В смысле один-одинешенек. Зато проснулся от шума воды и яркого света, как вчера. И Рут снова была здесь, в пижаме с медвежатами, маленькая, рыжая, растрепанная, немного хмурая спросонок, такая знакомая, настолько привычная, родная, своя, словно вместе росли или хотя бы снились друг другу с детства — вот как сейчас.
— Очень мило, что ты оставил в раковине всего одну чайную чашку, — сказала Рут. — Но это не облегчило мою участь. Скорее наоборот. Я эту чертову чашку уже несколько минут тру, никак не могу ни домыть, ни просто отставить в сторону. Что в целом успокаивает. Нормальный такой себе сон, из разряда особо дурацких. Впрочем, теперь появился ты, и это отлично. Есть кому пожаловаться, что у нас тут сейчас зима, — несложно было догадаться заранее, но я, конечно же, не догадалась, взяла с собой полный чемодан футболок и сарафанов, а здесь плюс одиннадцать, лютый аргентинский август, для них все равно что февраль, а больше всего это похоже на наш виленский октябрь, который как раз наступит, когда я вернусь домой. Данкины свитера мне велики, но ничего не поделаешь, хожу, надев один на другой и закатав рукава, такая смешная короткая толстая тумбочка, видел бы ты! Зато нынче побывала в квартале Палермо, искала там дом Борхеса; как ни странно, нашла. Познакомилась в соседнем баре с прекрасной безумной англичанкой, она уже несколько лет тут живет. Узнала от нее имена двух главных местных ветров: юго-западный Памперо и юго-восточный Судестада, мальчик и девочка; уверена, что у них роман и они счастливы вместе, хотя дуют по очереди. Я сейчас очень лирически настроена, вот и выдумываю всякую чушь. Зато могу хвастаться, что в Буэнос-Айресе у меня уже целых четыре друга: два ветра, англичанка и Борхес. Но мне мало. Я по тебе скучаю, представляешь? Гуляла сегодня, глазела по сторонам и думала: «Вот бы показать это Эду»… Ох, прости! Ты просил не сокращать твое имя, я помню. Но я не нарочно. Оно само!
Сказал:
— И черт с ним. Я так рад, что ты по мне скучаешь! На таких условиях можешь сократить меня хоть до одной буквы «Э».
— Похоже, к тому все равно идет, — усмехнулась Рут. — Но учти, если завтра обнаружится, что ты снова помнишь, как я мыла посуду на кухне и этот наш разговор, я буду все отрицать. Неловко наяву признаваться почти незнакомому человеку, что соскучилась. А во сне само вырвалось. И почему-то нормально. Как будто так и надо. Такой уж дурацкий сон.
— Отличный сон. Но договорились, наяву я тоже сделаю вид, будто ничего такого не слышал. И сам не стану говорить, что счастлив тут, как последний дурак, — просто оттого, что живу в твоем доме, хожу по твоему городу, кормлю твоего кролика и вдруг выясняю, что у тебя полотенца такого же цвета, как мои, и простыни, и Моцарт…
— Мой Моцарт такого же цвета, как твой?
Смеялись совсем как наяву. Только Рут при этом продолжала терзать чашку. Похоже, действительно не могла перестать ее мыть.
Добавил, досмеявшись:
— И письма я тебе наяву не отправлю. Потому что письма — это уже совсем страшный компромат на меня. Взрослые люди такого друг другу не пишут. А я уже штук восемь накатал.
— Нет уж, письма, пожалуйста, отправь, — строго сказала Рут. — Потому что, во-первых, все равно проговорился. А во-вторых, я же правда скучаю. Зря, что ли, ты снишься мне каждую ночь?
Молчал, потрясенный тем, как складывается их разговор. В такой ситуации уже не имеет значения, кто кому снится. И как это вообще возможно. И кто сошел с ума, вернее, кто сошел с ума первым. Потому что теперь-то, пожалуй, оба. И господи, как же это хорошо.
— Слушай, — сказала Рут, — я тебя особо не расспрашивала, хотя ужасно хотела. Наяву казалось бестактным лезть в чужие дела, я так не могу. Но сейчас-то можно, а даже если нельзя, все равно спрошу: а чего тебя вообще понесло в Вильнюс? Да еще на целых два месяца. Какие у тебя здесь дела?
— Абсолютно никаких. То есть одно дело теперь есть: присматривать за твоим кроликом. Но это все.
