— Вороти всех немедля. Я хочу им кое-что сказать. — Ой-бой! Великий наш хан, — растерялся Доскелди, — да разве ж они теперь меня послушают? Теперь уж никого не воротишь.
— Эх, безмозглый, — ответил ему хан, — да разве же я не знаю, что на твой зов они не воротятся. Неужто ты не догадался, что воротить их надо моим именем: «Хан повелел!» А я-то уж было собрался вместо Беккелди назначить бием тебя. Но сейчас вижу, что не бывать тому.
Коше-бий рассказывал. Принципиальность в оценке правды действительности — это моя отличительная черта в положительную сторону. Но вот эта самая черта и пересеклась в противоположном направлении с линией поведения председателя нашего аула.
На глазах у народа он со мной обходительно молчал, по в те периоды, когда мы с ним оставались с глазу на глаз, друг перед другом, он моментально начинал оказывать на меня давление при посредстве прямых угроз.
— Уезжай из подведомственного мне хозяйства, — говорит, — поскольку ты мне постоянно мешаешь своим вредом.
— В чем же заключается помеха моего вреда? — спрашиваю его.
А он объясняет:
— Отдельные жители аула вместо того, чтоб обратиться за советом или консультацией к моему авторитету председателя, в обход субординации идут совещаться с тобой. Я не могу допустить подрыва вверенного мне авторитета, а потому кочуй в другой аул.
Меня не напугали его слова, но вследствие их я начал испытывать чувство закономерного беспокойства. Все-таки оказаться в противных отношениях с человеком, первым по должностному положению в хозяйстве, — это создает определенные затруднительные положения в ежедневной жизни. Стараясь подстраховаться с точки зрения безопасности своего тыла, я вспомнил, что в райцентре у меня имеется в наличии родной племянник в должности начальника районной милиции.
Я никогда прежде не отягощал его служебное положение своими личными просьбами, но на сей раз сложившаяся обстановка вынудила меня прибегнуть к общению с ним.
— На кого жалуетесь? — спросил племянник.
— Ни на кого, — говорю.
— Приятно выслушивать такие показания, — заявляет он. — А то все сплошь являются только с жалобами. — И продолжал:- Так, может быть, имеется какая-нибудь просьба, адресованная персонально мне?
— Имеется, — отвечаю. — Единственная просьба состоит в том, что когда во время очередного посещения нашего аула ты, племянник, соберешься уже покинуть объект, то прежде этого не забудь свидеться со мной и поздороваться за руку.
— Если я правильно понял, — говорит он, — то там, дядя, и выразите вашу просьбу?
— Там видно будет, — ответил я с многозначительным смыслом в голосе.
Мы оба рассмеялись. Он остался на своем служебном месте, а я воротился к своему местопребыванию.
Через определенный промежуток времени возвращаюсь я как-то с родительского собрания и вижу, что со стороны райцентра движется машина, с большой скоростью приближающаяся к аулу. Машина производит торможение в непосредственной близости от меня, и из нее появляется мой племянник в чине начальника районной милиции и в соответствующей чину полной форме.
— Здравствуйте, дядя, — говорит он мне и крепко жмет мою руку.
В последующий момент из той же машины появляется наш председатель колхоза и старается выразить на своем лице дружелюбное расположение по отношению ко мне.
— Здравствуйте, здравствуйте, наш аульский министр.
Это он так шутит, будто бы в тоне товарищеских со мной контактов.
Но я не реагирую ответно. И племянник мой тоже оставляет это высказывание без внимания и продолжает в свою очередь:
— Ну как, дядя, живете? Нет ли ко мне каких индивидуальных просьб?
А я с дополнительным значением смысла отвечаю:
— Какие могут быть индивидуальные просьбы, пока у человека в его индивидуальной жизни все хорошо?
Племянник распрощался со мной самым надлежащим образом, сел в машину и продолжил путь по направлению дальше. И вот у председателя нашего впоследствии того случая уже никаких конфликтных претензий ко мне не оказалось.
Из беседы аксакалов:
— …В прежние стародавние времена нам говорили: «Если хотите, чтобы вами правили справедливо, то пусть правит вами богатый человек, ибо у богатого деньги есть и мздоимством он заниматься не станет».
После революции говорили: «Если хотите справедливого руководства, выбирайте в начальники бедного. Кто всю жизнь прожил неимущим, тот на выгоды не польстится. Бедняк бедняка поймет наверняка…»
— Повидал я за свою жизнь всякого начальственного люда. Для одних чин что ножницы садовнику. Подобно тому как садовник срезает ветки, так же и начальник срезает неугодных себе людей. Для других чип что зонтик. Зонтик всегда шире плеч. Под ним начальник и себя укрывает, и тех, кто к нему поближе, тоже прячет. Для третьих чин что ясное солнце. Всех греет, всем расти дает…
— …Знал я одного начальника. Крупный был мужчина, здоровенный. Ходил что ваш индюк. Но потом сняли его. Репутацию подмочил и стал похож на мокрую курицу. Будто и ростом поубавился, и телом подсох. Люди шутили: «Его не только понизили, но и обузили»…
— Человек в должности тогда силен, когда сумеет собрать воедино силы подчиненных…
— Если начальник одним светит, то на других тень надает…
— …В трех случаях начальника не любят: первый — это когда забывает, что он всему делу голова, и начинает лишь о своей голове беспокоиться; второй случай — это когда он, заботясь о собственной шкуре, все время шкуры меняет: перед младшими — волк, перед равными — лиса, перед старшими — овца; ну и третий — когда он родне и знакомцам сует цветы, а всем прочим — жантык колючий…
Мой дедушка рассказывал: В детстве и юности, когда я помогал старикам, они, по обыкновению, в благодарность желали мне много хорошего. Кто говорил: «Будь счастлив». Кто — «Долгих лет тебе, мальчик». Но два благословения мне запомнились.
Один аксакал сказал: «Пусть дом твой наполнится золотом». Я был ему очень благодарен. Этот старик показался мне самым мудрым, щедрым и великодушным из всех, кого я когда-либо знал.
Другой аксакал ласково так пожелал: «Пусть дом твой наполнится кошками». Я жутко обиделся на него. Тоже, думаю, нашел чем отблагодарить. Совсем, видно, от дряхлости умом тронулся. Заговариваться начал. Может, думаю, он имел в виду не кошек, а что-то другое? Просто слова перепутал. Ведь кошек я, честно говоря, не любил. И в нашей семье их никогда не держали.
И вот шли годы. А жилось трудно. Хоть и говорят, что год на год не приходится, но, сколько помню, каждый год приходилось спасать хлеб: то засуха, то ранние морозы, то еще что. И каждый год приходилось жаться, чтобы как-то дотянуть до весны, прокормиться всей семьей. И вот наконец-то выдался такой год, когда все было в пору: и снег, и дождь, и жара. И посеяли вовремя, и убрали в срок. Пшеница уродилась редкостная. Заполнили зерном амбар. И на базар мешки свезли. И дома еще множество мешков стояло, чтобы продавать потихоньку зимой.
А где зерно, там и мыши. Чем больше его, зерна-то, тем и мышей обильнее. Пришлось нам тогда завести кошку. Да не одну. А кошки начали плодиться. Кошачий приплод, сами знаете, штук семь за раз. И наполнился тогда мой дом котами, кошками и котятами. И понял я, что хотел сказать тот аксакал в своем пожелании. Но вон сколько лет прошло, пока разобрался. Жизнь научит разбираться.
А золото? Вот про это ничего сказать не могу. Не знаю. Никогда у нас его не было.
Рассказ одного моего знакомого. Был у меня сосед. Я его, честно говоря, недолюбливал за кичливость и самохвальство. Знаете, есть такие люди, из которых довольство так и прет. Причем в этом избытке довольства есть что-то оскорбительное. Я сторонился его, но он был человек хваткий, нахрапистый, такой, знаете ли, настырный весельчак, который при встрече сразу начинает вас хлопать по плечу, как старого друга, и почти насильно затаскивает в гости. С этим натужным дружелюбием мне лично всегда трудно справляться. Он задавал такой тон, что любой отказ должен был восприниматься как вызов, как оскорбление. А я, честно говоря, не умею оскорблять людей, даже тех, кто мне несимпатичен.
Он богато одевался, часто менял машины, дом его, что называется, полная чаша. Дорогая мебель. Много золота и хрусталя. И все это золото и весь этот хрусталь всегда блестели как-то нагло и вызывающе. Сам он явно хвалился своими вещами, всегда показывал какую-нибудь обнову и назидательно объяснял ее достоинства. Неудобно было отмалчиваться, приходилось хвалить вещь либо интересоваться, как ему удалось ее достать. А он, похоже, только этого и ждал. И на все вопросы отвечал одно и то же: «Надо уметь жить».
Детей он устроил в институт. При этом не скрывал, что устроил их по блату и за взятку. Дети его со мной не разговаривали, но на их лицах тоже было написано: «Надо уметь жить». И жена его была самодовольной цветущей женщиной лет сорока. Ее я видел чаще, чем мужа. Проходя по улице или в магазине, она бросала на мужчин нахально-хитрый взгляд, в котором легко прочитывалось откровенное: «А что тут такого? Просто надо уметь жить».
