— Тогда Боккадоро и получит награду, достойную его таланта, но до тех пор я буду вынужден ограничиться лишь тем, что, по совету своего кузена, велю ему предстать перед нами в платье, приличествующем человеку столь выдающегося дарования.
Итак, я наконец-то расстался со своим шутовским нарядом, а вместе с ним и с кличкой — «Боккадоро» — мог ли я, став придворным, согласиться, чтобы меня называли иначе, чем Ладдзаро Бьянкомонте? Увы, мне недолго довелось наслаждаться своим новым положением, поскольку через два дня после того памятного воскресенья двор синьора Джованни в Пезаро перестал существовать.
Во вторник Джованни уехал в Болонью в сопровождении албанца Джакомо и горстки его людей, а также нескольких рыцарей, сражавшихся против отряда Рамиро дель Орка. Как потом мне стало известно, он уговаривал мадонну Паолу и ее брата отправиться вместе с ним, и я думаю, она уступила бы его настойчивым просьбам, если бы синьор Филиппо, который всегда похвалялся своим презрением ко всякого рода военным предприятиям, не воспрепятствовал ей. Он сказал, что женщине ее происхождения не подобает пускаться в бега в компании продажных наемников и сносить тяготы и лишения, которые, как он предрекал, в изрядном количестве выпадут на долю беглецов. Вдобавок он, ко всеобщему удивлению, заявил, что не боится Чезаре Борджа и постарается принять его со всем радушием, на которое окажется способен, чем заставил многих из тех, кто еще оставался в замке Пезаро, предположить, что в груди у женоподобного и жеманного синьора Филиппо билось храброе сердце.
Однако сам Чезаре не спешил объявляться в Пезаро, и я тем временем перебрался из замка в Палаццо Сфорца, куда синьор Филиппо, неожиданно решивший принять участие в моей судьбе и вознамерившийся стать моим покровителем, пригласил меня погостить. Иногда к нам приходили известия от синьора Джованни: сперва из Болоньи, а затем из Равенны. Он сообщал, что собирается вернуться в Пезаро во главе трехсот солдат, которые ему как будто бы обещал маркиз Мантуи. Но, я думаю, это были всего лишь пустые слова, рассчитанные на то, чтобы произвести впечатление на мадонну Паолу, горевавшую о постигшей его судьбе, возможно, больше, чем он сам. Она могла часами говорить со мной о синьоре Джованни, о его поэтических способностях и воинских талантах, и мне удавалось с сочувственным видом выслушивать ее, хотя мою душу переполняли ревность и негодование. Так оно было лучше, уговаривал я себя, в самом деле лучше. Пусть я был уже не шутом Боккадоро, а поэтом Ладдзаро Бьянкомонте, однако еще не пришло время раскрывать ей глаза на труса, присвоившего себе лавры, которые по праву принадлежали мне.
Накануне прибытия Чезаре я набрался смелости предложить синьору Филиппо отправить свою сестру в монастырь святой Екатерины, — памятуя о причине, вынудившей ее бежать из Рима, я опасался, что Чезаре может захотеть оживить прежние матримониальные планы своей семьи. Филиппо учтиво выслушал меня, в пространных выражениях поблагодарил за заботу о его сестре, но сказал, что, по его мнению, мое беспокойство было напрасным.
— За те три года, что минули с тех пор, как папа принялся хлопотать о браке Паолы и Игнасио, благосостояние и влияние семейства Борджа выросли поистине фантастически, — пояснил он, — и теперь подобный союз вряд ли покажется ему привлекательным. Думаю, с этой стороны нам теперь ничто не угрожает, — заключил он.
Возможно, я по натуре человек подозрительный и склонен выискивать низменные мотивы в поступках других людей, но я уловил совершенно иной смысл в заявлении синьора Филиппо и подумал, что теперь-то он с радостью породнился бы с вознесенным фортуной к высотам славы семейством Борджа.
29 октября двухтысячная армия герцога Валентино в образцовом порядке, свидетельствовавшем о строгости установленной в ней дисциплины, вошла в Пезаро. Толпы горожан высыпали на улицы встречать завоевателя, и среди них находился синьор Филиппо, предоставивший Палаццо Сфорца в полное распоряжение Чезаре, — похоже, что синьор Филиппо умел легко приспосабливаться к любым обстоятельствам. В тот же вечер Чезаре ужинал в узком кругу вместе с синьором Филиппо и его домашними: мадонной Паолой, двумя дамами ее свиты и тремя кавалерами, в числе которых оказался и я.
Чезаре Борджа, чье имя наводило ужас на всех мелких князьков Италии, чьи дарования являлись предметом всеобщей зависти, — впоследствии переросшей сперва в ненависть, а затем в клевету, — мало изменился с тех пор, как мы с ним встречались три года назад в Риме, когда он был еще кардиналом Валенсии. Он не узнал меня — или сделал вид, что не узнал, а быть может, он просто не обратил внимания на человека, который когда-то явился к нему с просьбой принять его на службу. Как бы то ни было, ничто не мешало мне, молчаливо сидя за столом, исподтишка наблюдать за ним. Заботы, которые он взвалил на себя, сменив мантию кардинала на рыцарские доспехи, не прошли для него бесследно, но он держался с таким царственным достоинством и одновременно с таким обаянием, что, глядя на него, приходила в голову мысль: его крестные совершенно справедливо выбрали для младенца имя Чезаре — цезарь.
Синьор Филиппо изо всех сил старался, развлекая своего знаменитого гостя, и его подобострастие подтвердило мои подозрения: он не только успел забыть о дружбе и гостеприимстве синьора Джованни, но и явно пытался привлечь внимание Чезаре к своей сестре. Но в то время герцога занимали проблемы, несравненно более серьезные, чем сватать богатую невесту своему кузену Игнасио. Думаю, только благодаря этому обстоятельству ужин не имел печальных последствий для мадонны Паолы.
На другое утро Чезаре двинулся дальше, к Римини, оставив в Пезаро небольшой гарнизон и губернатора, который должен был править городом от его имени. Мне тоже больше нечего было делать в Пезаро: я окончательно убедился в том, что надеждам вернуть свои владения не суждено осуществиться в ближайшем будущем. Поэтому я выклянчил у синьора Филиппо позволение уехать отсюда, воспользовавшись тем предлогом, что вот уже шесть лет не виделся со своей матушкой. Он не особенно сопротивлялся моему намерению, но с мадонной Паолой все обстояло совсем иначе.
— Ладдзаро, — воскликнула она, узнав о моем отъезде, — неужели и вы покидаете меня? А я считала вас своим самым преданным другом.
Я рассказал ей о своей матушке и о сыновнем долге навещать ее и заботиться о ней, и она больше не пыталась отговорить меня от поездки домой. Затем я поблагодарил ее за дружбу, которой она возвысила меня в моих же собственных глазах, и поклялся, что, если когда-нибудь она решит призвать меня на помощь, ей не придется просить об этом дважды.
